Пять историй болезни - [53]

Ганс: “Нет”.

Я: “Но ты охотно дразнишь лошадей?”

Ганс: “Да, очень охотно”.

Я: “Тебе хотелось и стегнуть их кнутом?”

Ганс: “Да”.

Я: “Тебе хотелось бы так бить лошадей, как мама бьет Анну. Ведь тебе это тоже приятно?”

Ганс: “Лошадям это не вредно, когда их бьют. (Я так ему говорил в свое время, чтобы умерить его страх перед битьем лошадей.) Я это однажды на самом деле сделал. У меня однажды был кнут, и я ударил лошадь, она упала и произвела ногами шум”.

Я: “Когда?”.

Ганс: “В Гмундене”.

Я: “Настоящую лошадь? Запряженную в экипаж?”

Ганс: “Она была без экипажа”.

Я: ‘Где же она была?”

Ганс: “Я ее держал, чтобы она не убежала”. (Все это, конечно, весьма невероятно.)

Я: “Где это было?”

Ганс: “У источника”.

Я: “Кто же тебе это позволил? Разве кучер ее там оставил?”

Ганс: “Ну, лошадь из конюшни”.

Я: “Как же она пришла к источнику?”

Ганс: “Я ее привел”.

Я: “Откуда? Из конюшни?”

Ганс: “Я ее вывел, потому что я хотел ее побить”.

Я: “Разве в конюшне никого не было?”

Ганс: “О, да, Людвиг” (кучер в Гмундене).

Я: “Он тебе это позволил?”

Ганс: “Я с ним ласково поговорил, и он сказал, что я могу это сделать”.

Я: “А что ты ему сказал?”

Ганс: “Можно ли мне взять лошадь, бить ее и кричать. А он сказал – да”.

Я: “А ты ее много бил?”

Ганс: “Все, что я тебе тут рассказываю, совсем неверно”.

Я: “А что же из этого верно?”

Ганс: “Ничего не верно. Я тебе все это рассказал только в шутку”.

Я: “Ты ни разу не уводил лошадь из конюшни?”

Ганс: “О, нет!”

Я: “Но тебе этого хотелось?”

Ганс: “Конечно, хотелось. Я себе об этом думал”.

Я: “В Гмундене?”

Ганс: “Нет, только здесь. Я себе уже об этом думал рано утром, когда я только что оделся; нет, еще в постели”.

Я: “Почему же ты об этом мне никогда не рассказывал?”

Ганс: “Я об этом не подумал”.

Я: “Ты думал об этом, потому что видел это на улицах”.

Ганс: “Да!”

Я: “Кого, собственно, тебе хотелось бы ударить – маму, Анну или меня?”

Ганс: “Маму”.

Я: “Почему?”

Ганс: “Вот ее я хотел бы побить”.

Я: “Когда же ты видел, что кто-нибудь бьет маму?”

Ганс: “Я этого еще никогда не видел, во всей моей жизни”.

Я: “И ты все-таки хотел бы это сделать? Как бы ты это хотел сделать?”

Ганс: “Выбивалкой”. (Мама часто грозит ему побить его выбивалкой.)

На сегодня я должен был прекратить разговор.

На улице Ганс разъясняет мне: омнибусы, мебельные, угольные возы – все это ящики аиста».

Это должно означать – беременные женщины. Садистский порыв непосредственно перед разговором имеет, вероятно, отношение к нашей теме.

«21 апреля. Сегодня утром Ганс рассказывает, что он себе подумал: “Поезд был в Лайнце, и я поехал с лайнцской бабушкой в таможню. Ты еще не сошел с моста, а второй поезд был уже в Сан-Байт. Когда ты сошел, поезд уже пришел, и тут мы вошли в вагон”.

(Вчера Ганс был в Лайнце. Чтобы войти на перрон, нужно пройти через мост. С перрона вдоль рельсов видна дорога до самой станции Сан-Байт. Здесь дело не совсем ясно. Вероятно, вначале Ганс представлял себе, что он уехал с первым поездом, на который я опоздал. Потом пришел с полустанка Сан-Байт другой поезд, на котором я и поехал. Он изменил часть этой фантазии о бегстве, и у него вышло, что мы оба уехали со вторым поездом.

Эта фантазия имеет отношение к последней неистолкованной, по которой мы в Гмундене потратили слишком много времени на переодевание в вагоне, пока поезд не ушел оттуда.)

После обеда мы перед домом. Ганс вбегает внезапно в дом, когда проезжает парный экипаж, в котором я не могу заметить ничего необыкновенного. Я спрашиваю его, что с ним. Он говорит: “Я боюсь, потому что лошади так горды, что они упадут”. (Лошади были сдерживаемы на вожжах кучером и шли мелким шагом с поднятой головой – они действительно шли “гордо”.)

Я спрашиваю его, кто, собственно, так горд?

Он: “Ты, когда я иду к маме в кровать”.

Я: “Ты, значит, хотел бы, чтобы я упал?”

Он: “Да, чтобы ты голый (он думает: босой, как в свое время Фриц) ушибся о камень, чтобы потекла кровь; по крайней мере я смогу хоть немножко побыть с мамой наедине. Когда ты войдешь в квартиру, я смогу скоро убежать, чтобы ты этого не видел”.

Я: “Ты можешь вспомнить, кто ушибся о камень?”

Он: “Да, Фриц”.

Я: “Что ты себе думал, когда упал Фриц?”

Он: “Чтобы ты споткнулся о камень и упал”.

Я: “Тебе, значит, сильно хотелось к маме?”

Он: “Да!”

Я: “А почему я, собственно, ругаюсь?”

Он: “Этого я не знаю (!!)”.

Я: “Почему?”

Он: “Потому что ты ревнуешь”.

Я: “Ведь это неправда”.

Он: “Да, это правда, ты ревнуешь, я это знаю. Это, должно быть, верно”.

По-видимому, мое объяснение, что маленькие мальчики приходят к маме в кровать, а большие спят в собственной кровати, мало импонировало ему.

Я подозреваю, что желание дразнить лошадь, бить и кричать на нее относится не к маме, как он говорил, а ко мне. Он тогда указал на мать, потому что не решился мне сознаться в другом. В последние дни он особенно нежен по отношению ко мне».

С чувством превосходства, которое так легко приобретается «потом», мы можем внести поправку в предположения отца, что желание Ганса дразнить лошадь двойное и составилось из темного садистского чувства по отношению к матери и ясного желания мести по отношению к отцу. Последнее не могло быть репродуцировано раньше, чем в связи с комплексом беременности не наступила очередь первого. При образовании фобии из бессознательных мыслей происходит процесс сгущения; поэтому пути психоанализа никогда не могут повторить пути развития невроза.