Пять фараонов двадцатого века - [2]

Великий переход от племенной организации к государственной состоял в том, что выполнение четырёх функций было разделено между людьми. Трудом стали заниматься рабочие и крестьяне, товарообменом и планированием — торговцы и финансисты, познанием среды — священнослужители и учёные, принятием решений обязательных для всех подданных — правители и воины. Опасное упрощение, допущенное Марксом при создании социальной модели, состояло в том, что он исключил из рассмотрения вторую функцию — назовём её распорядительной. Важнейшего участника общественной жизни, распорядителя, он объявил бездельником, паразитом, эксплуататором, подлежащим отбросу на свалку истории. Частного владельца он предложил заменить чиновником-специалистом, который будет управлять заводами, шахтами, кораблями, поездами наилучшим образом и главное — бескорыстно.

Чему можно уподобить такую операцию? Её можно сравнить с хирургическим удалением из животного организма всех желёз, регулирующих дыхание, кровообращение, пищеварение. Без распорядителя не может существовать никакое общество, как не может существовать организм без обмена веществ. Эта функция существует всегда, но её можно распределять в разных пропорциях между тремя возможными исполнителями: частный владелец на свободном рынке, корпорация (храм, цех, гильдия, сельская община) или государственный чиновник. Коммунистические государства, взявшие на вооружение марксову модель и отстранившие частника и корпорацию от участия в распорядительной функции, заплатили за это катастрофическим обеднением. Были моменты, когда от голода народы спасались только тем, что выращивалось на приусадебных участках, составлявших один процент от всей обрабатываемой земли.

Спрашивается: почему же народы один за другим становились на этот пагубный путь, уничтожали свободный рынок и свободного предпринимателя? Мне видится единственный ответ на этот вопрос: потому что свободный рынок — это состязание; состязание чревато радостной победой одних и горестным поражением большинства, то есть неравенством; победивших будет в десять, в сто раз меньше, чем проигравших, а среди человеческих страстей одной из сильнейших остаётся зависть, которая рядится в благородные ризы борьбы за равенство.

Всюду, где из гула кровавого бунта на поверхность вырывался членораздельный лозунг, он содержал в себе призыв к равенству.

«Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был господином?», — повторяли участники крестьянской войны в Германии 16-го века.

«Всех богатых и повелевающих избивать, как бешеных собак», — призывали последователи Томаса Мюнцера.

«Свобода, равенство, братство», провозглашали якобинцы, ведя к гильотине аристократов и прелатов.

«Ни один человек не должен повелевать другим!», провозглашали анархисты.

«Кто был ничем, тот станет всем!», распевали коммунисты.

Именно со страстью человека к равенству связано третье отличие моих представлений о политических и социальных реалиях от представлений, восторжествовавших в наши дни. В этих представлениях вот уже два века доминирует догмат Жан Жака Руссо о равенстве людей. То, что одни явно превосходят других своими талантами, энергней, умом, смелостью, объявляется побочными результатами социального неравенства. Просто кто-то с детства имел доступ к материальным благам, воспитанию, сокровищам культуры, правильному образу жизни, а кто-то не имел. Эта разница между людьми незначительна, её можно и нужно сглаживать, компенсировать специальными образовательными программами.

Мне довелось расти и созревать в недрах первого государства, в котором был уничтожен главный параметр неравенства — разница по богатству, институт частной собственности. Оставалась, конечно, разная обеспеченность партийной элиты и народной массы — но эту разницу стыдливо прятали за дверьми спец-распределителей, спец-курортов, за заборами правительственных дач, в палатах «ведомственных» больниц. Однако в повседневной жизни мне доводилось сотни раз сталкиваться с проявлениями иррацаональной враждебности ко мне и моим друзьям со стороны вахтёров, кондукторов, официантов, банщиков, продавцов, то есть так называемого «простого человека». Для этой враждебности мы не давали никакого повода. Мы жили так же бедно, как все, ютились в коммуналках, носили одежду «Москвошвея» и обувь фабрики «Скороход» — по каким же признакам нас обнаруживали и награждали клеймом «не наш», «не свой»?

Такими же загадочными казались мне волны страшного внутреннего террора, прокатившиеся по всем коммунистическим странам. Зачем всесильная власть убивала миллионы лояльных полезных подданных? Какой признак мог повлечь попадание в расстрельные списки НКВД? В котлованы ГУЛага? Под железные палки хунвейбинов? Под голубые пластиковые мешочки, натягиваемые на голову соплеменников «красными кхмерами»?

Полвека назад я попробовал сопоставить эти две загадки и высказать крамольное умозаключение:

Люди от рождение неравны, есть дальнозоркое меньшинство, которое способно видеть дальше близорукого большинства; это меньшинство вносит в жизнь большинства невыносимую тревогу, разрушает привычные и успокоительные картины мира, что в частной жизни приводит к необъяснимой враждебности, а в историко-социальной — к волнам необъяснимого внутри-государственного террора.