Пьяный корабль - [21]

Перевод Я. Старцева

XIV. Мосты

Хрустально-серые небеса. Причудливый очерк мостов, то ровных, то вздувшихся или же ниспадающих в угловатом наклоне над первыми, и фигуры их множатся в прочих освещенных обводах канала, но все это такой легкости и длины, что побережья, под грузом туманов, оседают и свертываются. Кое-какие из этих мостов вдобавок нагружены и лачугами. Иные несут мачты, вымпелы, хрупкие поручни. Аккорды встречаются, разбегаясь в миноре; струны вспыхивают с берегов. Различаешь красную куртку, другие, быть может, костюмы и музыкальные инструменты. Народные ль это мелодии, обрывки ли великокняжьих концертов или отзвуки общественных гимнов? Воды серые, синие и шириною с морской рукав.

Белый луч, опустившись с небесных высот, уничтожает эту комедию.

Перевод В. Козового

XV. Город

Я – эфемерный и не слишком ворчливый гражданин метрополии, что слывет современной, ибо от прежних вкусов не оставили и следа в меблировке и экстерьере домов, равно как и в плане города. Вы не заметите тут и следа какой-либо суеверной реликвии. Мораль и язык сведены к своему простейшему выражению – наконец-то! Эти мильоны людей, которым не нужно друг с другом знаться, ведут столь тождественно воспитание, работу и старость, что этот ход жизни должен быть во сто крат короче того, какой бредовая статистика обнаруживает у народов на материке. Подобно тому как мне видятся из окна новые призраки, катящие сквозь густую и вечную угольную завесу – наша тень от кущ, наша летняя ночь! – эринии новые у моего коттеджа, в котором и родина мне, и все мое сердце, поскольку все тут похоже на это вот: смерть без слез, наша рьяная дочь и служанка, Любовь безнадежная и хорошенькое Злодейство, скулящее в уличной слякоти.

Перевод В. Козового

XVI. Колеи

Справа летний рассвет пробуждает листья, и дымки, и звуки этой окраины парка, и холмы слева держат в лиловой тени тысячи резвых колей влажноватой дороги. Вереница феерий. И впрямь: повозки, груженные деревянным с позолотой зверьем, шестами и многоцветьем холстин, в тяжелом галопе двадцати пегих цирковых лошадей, – и дети верхом, и взрослые на диковиннейших животных; двадцать возов шишастых, разубранных и цветущих, как древние или из сказок кареты, где полно детворы, разодетой для пригородной пасторали, – и едва ль не гробы под пологом тьмы, несущие плюмажи из эбена, проносящиеся на рысях налитых кобылиц, и синих, и черных.

Перевод В. Козового

XVII. Города

Вот города! Народ, ради которого воздвиглись из мечты все эти Аллеганы и Ливаны! Хоромы дерева и хрусталя скользят по невидимым рельсам и тросам. Старые кратеры, в опояске из медных колоссов и пальм, ревут мелодично в огнях. Любовные празднества гулко звучат в каналах, подвешенных там, за хоромами. Прогонка звонов колокольных в горловинах вопиет. Певцы великанские цехом сбегаются, их наряды и вымпелы блещут сияньем вершин. И на платформах по-над безднами Роланды трубят свою отвагу. Над пропасти мостками и крышами приютов небесный жар по мачтам стелет завесь флагов. Ниспровержение апофеозов стремится к тем полям высотным, где серафические кентаврессы кружат среди лавин. Над вспученною линией хребтов – море взволновано вечным Венеры рождением, нагружено флотилией хоралов и шумом жемчуга и драгоценных раковин, – море подчас хмурится смертными отблесками. На склонах гудят урожаи цветов, огромных как наши кубки и клинки. Кортежи многих Мэб в опаловых и рыжих платьях стремятся вверх по руслам. А выше, утопая копытами в каскадах с ежевикой, олени тянутся к сосцам Дианы. Вакханки из предместий рыдают, и в пламени воет луна. Венера приходит в пещеры отшельников и кузнецов. Скопленья звонниц распевают замыслы народов. Неведомая музыка исходит из костяных дворцов. Проходят степенно легенды и топот лосиный теснится в проулках. Рай буревой крушится. Туземцы непрерывно танцуют праздник ночи. И часом я спустился в движение багдадского бульвара, где компании пели о радости новой работы, под бризом густым, кружащим, не в силах изгладить волшебные призраки гор, где должна быть назначена встреча.

Чья добрая рука, какой прекрасный час вернут мне ту страну, откуда родом и сны мои, и каждое движенье?

Перевод Я. Старцева

XVIII. Бродяги

О, жалкий брат! Я столько от него стерпел жестоких бдений! «Я вовсе не держался пылко за эту авантюру. Я потешался над его изъяном. Моя вина, что нам вернуться надлежало в ссылку, в рабство». Ему мерещились во мне довольно странные невинность и злосчастье, он предлагал тревожащие объясненья.

Я отвечал насмешкой сатанинскому врачу, в конечном счете выходил в окно. И за пределами полей, пересеченных лентами нечастой музыки, творил прообразы грядущей роскоши ночной.

После таких полугигиеничных отвлечений я вновь ложился на тюфяк. И, чуть не каждой ночью, едва засну, бедняга брат вскочив, с прогнившим ртом и выкаченным глазом – его кошмар себя! – волок меня в гостиную, свой сон с идиотской тоскою провыть.

Но я же обязался, по чистоте души, вернуть его к исходному призванью сына Солнца, – и мы брели, питаясь погребным вином с дорожными галетами, я всё подыскивал рецепт и место.