Пьяно-бар для одиноких - [15]

— Да, он всегда возвращается чересчур оживленный, — говорю я, будто бы соглашаясь. — А вы давно сюда захаживаете? — спрашиваю эту раскрашенную мадам, стараясь быть любезным.

— Я? Я здесь с того времени, как это случилось с его братом.

— С братом?

— Ну с родным братом Хавьера! — она проводит пальцем по шее. — Он повесился...

У меня чуть с языка не сорвалось: «Выходит, у него тоже был брат, который...» Но все-таки чувство меры взяло верх. Остальные теряют интерес к нашему разговору. Видимо, все уже давно знают, о чем речь.

— Это страшно подействовало на Хавьера, — говорит Рут и снова проводит пальцем по шее. — Страшно. Это случилось здесь, в туалете, где Хавьер всегда вешает свой пиджак.

Я думаю о том, что было со мной, когда я узнал о своем брате, какое это было потрясение... Но там была пуля, а не веревка. Маркос опять пристает ко мне с расспросами насчет культуры при Альенде. Он спрашивает, а я разглядываю потолок, делая вид, что слушаю. Он говорит о своем будущем сценарии, я одобрительно киваю, он смеется, курит, а потом обращается с вопросом к молодому пианисту, не знает ли тот случайно «My funny Valentine», и напевает мелодию. Парень начинает играть, Маркос поет, а старуха кокетливо поводит плечом, как в свои лучшие времена. «Карай»[32], — ахаю я на мексиканский манер. В Чили в таких случаях восклицают: «Чупайя» Старики тоже были молодыми!

И снова за пианино Хавьер. У него горят глаза. Пиво ударило мне в голову, но впервые в жизни я испытываю от этого удовольствие и заказываю еще кружку. И прошу Хавьера еще раз сыграть «Семь ножевых ударов» — семь кинжалов. Один уже в моем сердце, а я выпью все семь кружек, честное слово! Хавьер улыбается и берет первые аккорды болеро.

— Конечно, Гонсалито, — говорит он и начинает петь, а я снова уплываю в далекие времена, «раз-два-три-четыре-пять, я иду искать». Где же самое начало? Как это все получилось?

«И, значит, ты меня не любишь больше? И не женишься на мне?» — спрашивает меня Анита на первой переменке и улыбается беззубой улыбкой. — «Наверное, нет», — говорю я, с ужасом глядя на дырку во рту. Девочка резко наклоняется, развязывает шнурок на моем ботинке, смотрит на меня со злостью и печалью. И убегает.

Как это все получилось? Почему я не кинулся на корму с балериной в ту ночь, когда мы ели пуль-май? Ведь она мне так понравилась и взглядом говорила: «Да, да!» Почему, когда муж этой сучки Валерии вышел из туалета, я не вскипел от ярости, не бросился на него, а потерял дар речи и ушел, как побитый пес? А они, мерзавцы, хохотали мне вслед, и я, вконец опозоренный, слышал их хохот даже на улице. Ведь если я трус по натуре, то почему, когда меня схватили солдаты, я бешено сопротивлялся, бил их ногами, кулаками, крыл почем зря самыми оскорбительными словами, совсем не думая, что понесу за это еще более тяжкое наказание, и почему позже выдержал, как положено мужчине, такие пытки, не выдал своих товарищей даже под угрозой смерти? Почему тогда я был на высоте, а теперь мне даже страшно подумать о возвращении, у меня все внутри холодеет при мысли, что снова будет эта бедность, эта вечная тревога на улице, когда ты идешь и вдруг тебя нет, исчез самым непостижимым образом, и снова это подполье, когда одно неверное слово — и твоя судьба решена?.. Почему я, в прошлом фанатик, для которого дело партии было превыше всего, теперь хочу быть подальше от всего этого? Может, и я из тех жалких буржуа, к которым всегда испытывал презрение? Или мне ударило в голову пиво? Человеку, чтобы жить, нужно помимо всего прочего чувствовать какую-то уверенность в себе, чье-то уважение, иметь вес, сознавать свою правоту, не попадать в зависимость, идти и спокойно жевать жвачку, не испытывать унижения, знать свой путь, звякать в кармане монетками, быть рядом с кем-то, слышать «доброе утро», говорить кому-то «спасибо». Это и есть самое основное, главное. Это снимает напряжение. Чего разглядывать себя в зеркале? Анита без двух зубов плачет в глубине школьного двора, а балерина смотрит на меня горящими глазами на палубе пароходика. И хохочущая Валерия... «И вспомни, как внезапно ты ушла и не сказала мне „прощай"... Ну вот, я опять вижу Хавьера, он дошел до самого печального места в болеро, да, пиво действительно стукнуло в голову, но мне не весело, наоборот, становится все грустнее, лица, картины, «Семь ножевых ударов», семь окаянных кинжалов в моем сердце. Почему я уже не один месяц хожу сюда по вечерам и пытаюсь забыться в песнях, в музыке, в кружках пива, в этом полумраке?

— Слушай, — обращается ко мне Маркос в ту минуту, когда Хавьер берет последние ноты моего болеро, — а ты не собираешься вернуться в Чили?

Я прошу счет, расплачиваюсь и ухожу.

Второй чилиец чаще улыбался, в нем было больше жизни, а может, и безрассудства. То приходил с повязкой на глазу, потому что его жена (он говорил «моя компаньера»[33]) злилась, когда он напивался, и лупила его почем зря. А однажды явился в гипсе и на костылях, вот-де поскользнулся на каком-то молу, и, сами видите, перелом ноги. У него тоже были свои проблемы, а главное, ему не терпелось вернуться в страну, где судьба вовсе его не баловала, где все вдруг сломалось и уже не было ни того, что позади, ни того, что впереди, только это «сегодня», будто отправная точка, откуда надо сделать шаг, и к тому же без какой бы то ни было ясной перспективы. Но он нутром чувствовал, что должен скорее вернуться к своим улицам, к своим деревьям, к своему делу, и я уверен, что причиной тому — не только ностальгия по берегам у Картахены, как обычно думают просто дураки и дураки круглые... Порой он приходил веселый, порой — печальный, как и положено человеку, у которого в венах бьется пульс жизни. Призраки былого...