Пядь земли - [30]

— Почем корову отдаете? — спрашивает наконец мужик. Старый Тот быстро убирает ножик; собрался было перекусить, да не вышло: сало смерзлось, будто камень, и руки застыли, еле шевелятся.

— Эту-то? За четыреста пятьдесят пенгё.

— Не дорого ли, хозяин? — недоволен мужик. — Когда она еще отелится? — и хвост ей отводит в сторону.

— Когда, говоришь? Хочешь — верь, хочешь — нет, а к десятому марта должна отелиться. Ни за что бы не продавал, когда б не нужда.. — и умолкает. Хотя хорошо было бы и про свадьбу сказать, чтоб не было сомнений, зачем они корову продают. Баба уже повернулась идти, а сама все оглядывается на Рози, сколько шаль позволяет. Однако так и уходит, волоча по снегу тяжелые сапоги. Мужик еще раз хвост у Рози поднял, потоптался; патом двинулся вслед за бабой, ни слова не сказав напоследок.

Словом, не продали они Рози. Подходил, правда, еще мужик, просил отдать корову за триста пенгё и с обязательством, что к десятому марта будет теленок. Да не согласился Габор на такую цену. Ладно, денег они как-нибудь добудут; если иначе не выйдет, так ссуду возьмут в кооперативе. Габору Тоту дадут по первому слову сколько попросит. Стыдно не стыдно, а раз надо, значит, надо.

Дело к полудню, пора домой возвращаться.

Только тут, как назло, помрачнело небо, ветер задул, стряхнул с деревьев иней — и вдруг посыпал колючий, ледяной дождь. Старому Тоту не по себе стало. В такую погоду шагать тридцать километров… подумать страшно. И это в его-то возрасте…

— Слышь-ка, вот тебе тулуп, — говорит он Гезе, — гони потихоньку Рози домой. А армяк свой кинь ей на спину.

— А вы, батя?

— Я на поезде поеду. Хоть тулуп тебе оставить смогу, не так будешь мерзнуть.

Теперь уже и Геза со страхом думает о предстоящей дороге.

— Дайте ж по крайней мере денег, мало ли — вдруг понадобится. Да и передохнуть надо будет где-то.

— Не съедят тебя, не бойся. Вон сколько народу в ту сторону идет, скотину по домам гонят, так что не один будешь, — но все-таки развязывает кошель, вытаскивает монетку в пятьдесят филлеров. Подержав ее между пальцами, вытаскивает еще тридцать филлеров и кладет деньги Гезе в ладонь.

Геза тупо смотрит на монеты: он-то надеялся хотя бы пенгё получить или даже полтора. Совсем падает у него настроение. Тридцать километров под ледяным дождем — и восемьдесят филлеров… Хорошо, если к полуночи до дому дотащится. А все ради чего? Ради того, что братец, отцов любимчик, наследник, жениться задумал.

— Пошли, Рози, — говорит он грустно и отвязывает корову от коновязи.

— Слышь-ка, возьми еще документ с собой, — останавливает его отец. — Если по дороге кто за четыреста будет просить, так отдавай. Да с деньгами, смотри, осторожней, а то не ровен час…

Геза молча забирает бумагу. Хлестнув Рози концом веревки, идет к дороге.

В самом деле, идет он не один; народу набирается немало. Одним совсем близко, до Оканя, другие направляются в Жадань, в Гест; но и до самой деревни находится двое попутчиков. Так что дорога оказывается не такой уж тоскливой, даже в веселье нет недостатка. Народ подобрался самый разный; еще из города не вышли, а уж со всех сторон сквозь порывы ветра доносятся шутки и смех.

Так бы все и обошлось, да, как из города выходить, появился опять тот самый мужик, который вместе с женой еще на базаре присматривался к Рози, и стал просить корову за четыреста. Не нашел, видно, лучше.

— Продавай, продавай, — советуют Гезе остальные.

— Меньше чем за четыреста пятьдесят не отдам, — уперся Геза; а сам думает: если отец за четыреста велел продавать, значит, все, что сверх того, ему пойдет, Гезе. И домой легче шагать, и на свадьбу будут денежки. Да не одно-два пенгё — целых пятьдесят. Ну, или сорок, на худой конец… Но уж никак не меньше тридцати. Отцу об этом знать не обязательно: все равно избыток этот, можно сказать, с неба свалился.

Мужик с бабой долго идут с ним; уже и дома городские кончились, лишь деревья стоят по обочинам; наконец сошлись на четырехстах двадцати. Что ж, и это кое-что — двадцать пенгё. Во всяком случае, больше, чем те восемьдесят филлеров, которые отец дал ему от щедрот своих. Эх…

Горькое это «эх» относится и к отцу, и к матери, и к целому свету, а больше всего — к брату Ферко, на которого вся семья не может нарадоваться. Который и трудолюбивый-то, и бережливый, и отцовский характер перенял. И которого всегда ему, Гезе, в пример ставят, когда надо и когда не надо. И который все, что отец накопил, беречь будет и умножать — а он, Геза, даже то, что ему готовым достанется, промотает ни за грош. Словно он не такой, как все. Конечно, подмазаться, в душу влезть, как Ферко, он не умеет. Не умеет и не желает. И никогда этим заниматься не станет…

Возвращаются они в город, в корчму, и, пока баба стоит на улице с Рози, мужик отсчитывает на стол четыреста двадцать пенгё.

— Ну, дай вам бог, чтоб деньги на пользу пошли.

— О… на пользу пойдут, на пользу. Брат у меня женится, на свадьбу нужны деньги. Расходы всякие, то, се.. — объясняет мужику Геза, словно в чем-то оправдывается, а в чем — неизвестно. Пересчитывает деньги еще раз, двадцать пенгё отдельно кладет, в карман. Потому что это его часть, законная. А четыре сотни подальше засовывает, во внутренний карман поддевки, к сердцу. Это — для отца. То бишь… для Ферко. Для любимчика. Для наследника. И кривит горько рот, словно отсюда, издалека, за тридцать километров, увидел родной дом. Который ненавистен ему сейчас, как смертный грех.