Пядь земли - [208]

Осенью выяснится.

Все станет ясно осенью.

Вот если б какое-нибудь приспособление, чтобы воду поднимать из канала…

…Вспоминает он, как в бытность солдатом, в далеких краях видел возле реки громадные колеса, которые вертелись и выливали воду на дощатый желоб. А кое-где пыхтел мотор, выбрасывая вонючий газ, от которого трава чернела и ложилась на землю. Или вращались лопасти из брезента, из жести, вроде как у ветряных мельниц. Ведь здесь тоже почти все время дует ветер. Сила ветра поднимала бы воду, текла бы вода между рядами картошки, орошала бы пшеницу или что угодно, когда случится засуха. Люцерна бы росла по колено, шапки подсолнечника были бы с дверь величиной, а турнепс выше человеческого роста…

Ну бог с ними, с мечтами. Пока надо что-то делать с солончаком.

Не один Красный Гоз протоптал здесь свою тропку: много троп вьется вокруг канала. Таков уж человек: тянет его к новому, как щенка. Идут мужики на поля — и все норовят возле канала пройти. Хотя бы для того, чтобы потом сказать: «Шел я, значит, мимо канала…»

Вот и теперь идет кто-то в эту сторону; пока только голова да плечи видны за рожью. А теперь — одна соломенная шляпа, потому что вниз спустилась тропа; вот опять по пояс виден мужик: сейчас он за кукурузой Шандора Папа идет, кукуруза та — недорослая, и к тому же желтая, как небеленый холст… Мужик этот — Пап Бикаи. У него поле подальше.

— Клад, что ль, ищешь? — спрашивает он, останавливаясь рядом. Красный Гоз уже по колено стоит в канаве, выбрасывает землю в сторону.

— Пробную копку делаю, дядя.

— Пробную? А на что?

— А чтобы люди смотрели да голову ломали, — и подравнивает выкинутую землю.

— Хе-хе-хе… — смеется тот. Потом ближе подходит. — Да ну, скажи, что ли, серьезно.

— Хочу этот луг перевернуть, дядя.

— Это как же? Как на винограднике, что ль?

— Ну да. Только глубже. На метр. Посмотрю, какая внизу почва.

— Ух ты… Ну, придумал! Зачем тебе это? Поспал бы лучше.

— Там видно будет, что лучше.

— Видно будет? Эх… это видно было в тот самый час, когда господь солончаки сотворил. Зачем бы он их творил, если б не нуждались в них тогдашние люди? Стало быть, нужны они были… хорошие ведь здесь покосы. Значит, так и надо. Жаль портить. А то ни покоса не будет, ничего другого, — и замолкает, потому что смотрит на поле и видит, насколько здесь все лучше, чем на соседних полях. Может, и есть в этом смысл…

— Да что ж, дядя… Даром, что ли, говорят: вольному воля?.. Каждый пляшет, как ему нравится.

— Это, конечно, так… — отвечает Пап Бикаи, воздух зачем-то нюхает, и идет дальше.

А Красный Гоз смотрит на часы: за сколько времени вырыл он одну канаву?

Пап Бикаи не первый, кто останавливается у его земли. Многие смотрели недоверчиво на кукурузу, на пшеницу, на картошку и головой качали. Всем видно, что кукуруза здесь лучше, чем у других; и картошка хороша; видели и следы полива, снова головой качали — и шли дальше своей дорогой. Кое-кто говорит: у Красного Гоза просто руки чешутся. Другие считают, что дельный хозяин из него выйдет.

Ну неважно. Красный Гоз этих слов не слышит, не приходится ему на все замечания отвечать. Он себе размышляет, придумывает что-то и трудится для успокоения души.

Жарко. Сейчас, часов около трех, самая жара…

Баба идет по тропинке, на плечах у нее — деревянные вилы, платок издалека виден. Красный платок, как дикий мак, а передник — белоснежный. Пшеница то по коленям ей бьет, то до подмышек достает; идет баба вдоль канала.

Красный Гоз только взгляд в ее сторону бросает и снова наваливается на заступ, режет землю большими кусками, бросает ее в соседнюю канаву. К половине четвертого обязательно надо эту канаву кончить… С половины двенадцатого до половины четвертого — четыре часа… Двести канав — это четыре на двести: восемьсот часов… Восемьсот часов требуется, чтобы весь луг перевернуть. Зато луг будет, словно бы совсем новую землю он купил. Выходит, свою собственную землю приходится покупать… Другого выхода нет.

— Здравствуйте, кум. Не жарко вам работать? — здоровается Илонка Киш — она это, собственной персоной — и ближе подходит. Присаживается на корточки возле канавы, вилы кладет поперек.

— Жарко, кума… В поле собрались?

— В поле, кум. Сено надо перевернуть на болоте. Трава там такая — ни на что не годится. Разве что скоту на подстилку… — уселась, ноги свесила в канаву.

— Кум как поживает?

— О, этот ваш кум… — и без лишних слов начинает рыдать. Слез не вытирает, смотрит сквозь них на Красного Гоза.

Тому не хочется глаза подымать, да ведь… что тут такого? В поле они, днем… и вообще, как ни кинь, а жена приятеля, кума опять же…

В то же время видел ведь он, как она села, и знает, зачем она так села. Только что не сказала при этом: иди, мол, располагай мной… Правда, трусы на ней надеты… а вообще ноги ее видны во всей красе, до самого, как говорится, корня. Эх, и дурацкая же история, черт бы побрал!.. Не баба, а куст при дороге: кто хочет, тот и сломит ветку. До чего дошла, бедняга… Вообще-то — что в этом такого вроде бы? Ничего такого нет: от мужа ее не убудет, а от нее самой — тем более. Раз уж она на это настроилась. Однако звенят у него в ушах недавние слова Марики, предупреждение ее; звенят, как набат на пожаре.