Пядь земли - [204]

Ну конечно, надо и то сказать: не смотрел бы он на нее так, если б не было рядом двух молодых баб, которые частенько пробегают через комнату стариков полуодетыми или вообще в одной сорочке, — не одеваться ж им каждый раз, когда надо за чем-нибудь выскочить. То мыться вздумают, волосы мыть; то детское корыто таскают туда-сюда. Закроются в горнице на ключ и плещутся там, детишки визжат. Словом, живут в свое удовольствие…

Жалко Габору жену, да ничего не попишешь. Из самого себя ведь не выскочишь… Вот и выходит, что на старости лет оказался он при живой жене вроде как вдовцом. Во всяком случае, жизнь у него какой-то пустой стала. Состояние есть и заботиться о нем особо не требуется: само себя оно умножает… а если не умножает, так и черт с ним. Словом, начал Габор Тот осматриваться вокруг: чем бы ему заняться?..

— Пожалуй, я тут посплю, на другой постели, мать, — говорит он жене как-то вечером, зевая, и ногу почесывает.

А та, бедная, давно уж чувствует, что не так что-то с мужем; теперь лишь дошло до нее, в чем дело. Стало быть, не нужна она ему больше… Натянув на себя перину, отворачивается она к стенке и беззвучно ревет в подушку.

А старик с тех пор так и спит, отдельно…

Из самой отчаянной бедности пробился он наверх, к состоятельной жизни; понятно, что долгие-долгие годы не знал он иного желания, кроме как догнать тех, кто богатым родился. Добился он своего. Что говорить: даже перегнал многих. Да богатство — странная штука: плохо, когда его нет, а когда есть — вроде не так уж оно человеку и нужно. Все равно ведь не съешь больше, чем в тебя влезет… Был, говорят, один мужик, который попробовал больше съесть, да и тот за это поплатился. Как-то вечером съел он сначала столько, сколько мог, а потом еще столько же; через два дня его и схоронили. Словом, богатство у Габора есть, и в люди он вышел; вот и решил теперь во что бы то ни стало в старосты попасть. Первым человеком на деревне стать. За такое стоит и бороться, и страдать. Жена, дом, хозяйство — обо всем этом ему уже можно не заботиться; сыновья сделают, что надо. А должность старосты — только ему, Габору, по плечу.

Однако это тоже просто так не делается: мол, хочу быть старостой — и готово… Тут тоже свой порядок.

Ференцу Вирагу исправник отставку дал; стало быть, надо кого-то выбрать вместо него. Доходят до Габора слухи, что Эсени себе сторонников набирает, да и Янош Багди зашевелился. Надо и ему что-то предпринять, пока не поздно.

Ну ничего, он тоже не лыком шит.

Начал Габор с того, что посмотрел на себя в зеркало, когда один оказался в горнице. Хм. Мужик он еще ничего, вот только… пиджак на нем какой-то старый, вылинявший, да и голова заросла, усы лохматые. И сапоги простые, стоптанные… А есть ведь и праздничная одежда, и сапоги хорошие… Взять да надеть их, а на выход новое купить… И вот однажды утром не стал он натягивать будничное, а направился прямо к комоду и вытащил черный костюм. И надел его. Жена уже давно встала (как и прежде, встает она первой в доме), заходит в горницу, а Габор стоит у окошка, трубку набивает. Старухе даже почудилось вначале, чужой какой-то мужик забрел к ним; а как рассмотрела, так руками всплеснула.

— Господи боже, уж не случилось ли чего? Да ты в себе ли?

Такого еще не было, чтобы Габор Тот в будни хорошую одежу носил. Даже когда сыновья его женились, и то не надевал, чтобы зря не трепать.

— Я-то? Именно что в себе…

Вот и весь его ответ был. Буркнул под нос и ушел. К парикмахеру. Здесь он тоже не бывал до сих пор. Стриг его кто-нибудь из сыновей, а брился сам.

Шербалог не знает, куда и усадить такого клиента. Подушку кожаную на стуле раза три перевернул… Не очень-то ходят сюда богатые мужики. Разве что домой к себе его позовут, раз в год по обещанию. А этот вдруг сам пришел. Да в черном костюме. Видно, и вправду не знает, куда деньги девать.

— Пожалуйста, пожалуйста, господин Тот, — приговаривает Шербалог. Габор садится. И смотрит на себя в зеркало, будто всю жизнь этим занимался. Зеркало довольно тусклое; Шербалог его на каком-то аукционе купил, еще когда учился на парикмахера. Да ведь от этого оно не перестало зеркалом быть. Кто в него смотрится, того оно и показывает; скажем, посмотрится мужик — покажет мужика, не лошадь. А это уже немало…

— Ах, как запустили вас, господин Тот, — говорит Шербалог и начинает бритву точить, а сам ухитряется боком глядеть на клиента. Щелкает бритва по ремню, Шербалог же в такт носком постукивает и коленом подрагивает, будто ему очень весело или будто на ногу ему наступили.

— Потому и пришел…

— Конечно. А почему же еще? Вы уж это мне доверьте. Уж я… — одной рукой, с бритвой, тычет он в воздух, другой берет Габора за голову, и тут только спохватывается, что намылить забыл. — Сию минуту, я счас…

А Габор Тот ждет терпеливо, смотрит на себя в зеркало. Видит там не только себя, а еще и полгорницы. И печку. И бабу, жену Шербалога. «Ничего баба», — думает, вспоминает, что у Шербалога это вторая жена.

Правда, если присмотреться, она уже тоже не первой свежести; на ноге, под коленом, какой-то широкий рубец. Будто каленым железом прижгли. Или собака хватила… А так кожа на ногах — белая, как молоко… Ну, еще мозоли выпирают из туфель, да это ерунда. Баба справная. Топливо подкладывает в огонь, в кастрюле помешивает; по горнице разносится запах жира, слышится бульканье; суетится баба вокруг плиты: то в одну сторону нагнется, то в другую потянется…