Путинбург - [136]

Майя легко переносила долгие перелеты, все-таки почти летчик. Она быстро акклиматизировалась в тропиках. Я купил ей купальник в виде платьица, и она купалась в тропических морях — плескалась и радовалась, как девочка. Постепенно она возвращалась в детство. Когда ей исполнилось девяносто два года, она уже почти не помнила всей своей жизни — как будто из юности перенеслась в глубокую старость. Конечно, это был Альцгеймер. Она читала каждый день одну и ту же главу, не могла вспомнить, что было вчера и позавчера. Записывала в блокнот, куда мы летали, где жили, что ели. Я угощал ее самыми изысканными яствами, но она почти не чувствовала вкусы и запахи. Она была довольно капризной старушкой. На завтрак требовала овсянку на воде. В самолетах прятала в карман пакетики с солью и упаковки джема. В отелях складывала в сумочку одноразовые шампуни, а если не доедала что-то, требовала непременно положить в холодильник и потом разогреть на ужин. С ней было непросто. Она не умела держаться за столом — все время чавкала и ела очень неаппетитно. Мне это всегда портило настроение, и я сказал своей тогдашней жене:

— Накрывай Майе завтрак в ее комнате, это невозможно! И она послушалась. А потом сказала:

— Это самая большая ошибка в твоей жизни. Это плохой поступок.

Я не понял: а что такого? Ну сумасбродная старушка, ну пусть ест одна, если не может соблюдать этикет. Дурак я был. И сей час мне очень стыдно: Майя в раю смотрит на меня, наверное, с укоризной. А то, что она именно там, никаких сомнений у меня не возникает…

Смерть приходила к ней постепенно. Сначала она упала в своей комнате. И не вспомнила как. Перелом шейки бедра, самая страшная травма для стариков. Я отправил ее в больницу, а сам помчался по знакомым занимать деньги. И случайно вспомнил, что давний приятель занимается медицинскими поставками.

— Найди мне самый лучший набор для реконструкции за любую цену, хоть за миллион, но прямо сегодня!

Он нашел и подарил его мне. Операция стоила дорого, но сделали в тот же день виртуозно. Утром Майя лежала в отдельной палате с телевизором и душем и никак не могла понять, откуда у нее на ноге швы. Она так и не вспомнила. Я сказал, что она порезалась ночью. Ходила она совершенно спокойно, даже не хрома ла — правда, ходунками все-таки попользовалась недельку.

А потом она не смогла есть. Опухоль пищевода. Стеноз[649]. Неоперабельна в силу возраста. Мы собирали консилиумы, я уговаривал врачей, но все бесполезно: операция невозможна. Майя прожила еще полгода на питательных смесях. На Новый год, совсем впав в детство, стянула со стола любимую конфетку с орешками — и пищевод забился окончательно. Она впала в кому и лежала неподвижно. В больницу ее отвезли уже без сознания. Она стала похожа на птичку. На умирающего птенчика. Из-под истонченных век светились ее потухающие глаза. И во мне вместе с ней умирала в который раз душа. Последняя из рода Парландов[650] в России, Майя ушла в свою последнюю экспедицию в феврале. Когда поп отвернулся, я незаметно положил под саван тетрадку стихов Генриха.

Потом мы продали дом. Я уехал из Куоккалы. Я осиротел. И когда мне очень плохо, я слушаю свою душу. И в ней живет моя Анима — Майя. Свет ее бесконечной любви отражается от стенок предсердий, как лазерный пучок фотонов в рубиновом кристалле, и рвется наружу, иногда опаляя и обжигая родных людей. Майя, ты прости меня. Не смотри с укоризной. Я стал лучше с тех пор и немного умнее. Ты же именно этого хотела!

РЕКИ ВАВИЛОНА

By the rivers of Babylon, there we sat down…

Oднажды приятелю достались билеты в театр «Ленком»[651], причем в директорскую ложу на премьеру. Давали какую-то несусветную чушь про любовь, комсомол и весну. Это был 1978 год. Мы пили в ложе лимонад, заедали эклерами и поглядывали на сцену. Там все было богато: крутились декорации, мелькали огни, артисты волнами выплескивались к рампе и откатывались назад, говорили какую-то хрень в зал, стреляли из наганов и размахивали флагами. Проработав к своим семнадцати годам два года актером-юнгой на сцене взрослого театра-студии, я вполне мог оценить и замысел режиссера, и работу приглашенного хореографа, и даже усердие мастера по свету — все было на уровне. Кроме самого главного: спектакль был вообще ни о чем, и именно поэтому режиссер задействовал всю сценическую машинерию, на которую ЦК ВЛКСМ явно не пожалел денег. Приятель мне говорит:

— А представь, что на сцене сейчас Boney M.!

Я легко представил: три черные красотки в расшитых блестючками блузках и Бобби Фаррелл[652], танцующий, как мотылек летает, в белых джинсах клеш, с копной на голове, как у сенаторши Петренко[653], только не из пластика. Ох, как хотелось!

— Не, — говорю, — на фиг Boney M.! Пусть лучше The Beatles!

Прикинь, а ведь кому-то повезло в жизни!

И видели же люди живых битлов, на концертах были. Вот же повезло! Хотел бы я увидеть Маккартни и пожать ему руку. Почему-то мне казалось, что Пол должен протягивать не правую руку, а левую, он ведь левша. И я даже внутренне замешкался: а какую руку я бы протянул ему в ответ? Правую же неудобно, а левую — нелепо. Так мы и досидели тот спектакль, завороженно глядя на крутящуюся сцену и раскрашенный светом дым, в котором, как личинки в коконе, шевелилось что-то комсомольское, завораживающее красотой и непонятностью, инстинктивно отталкивающее, но восхитительно загадочное.