Пути в незнаемое - [7]

Василий Каменский

Творогам бы, творогам бы, творогам бы, творого рог!

Творогам бы, творогам бы, творог ворог уволок.

Творожень, творожень, творж.

Морожень, морожень, морж.

Приходите в страну златотканую

Пасху сметанную жрать. Наплевать.

Случилось так, что Осип Брик показал эти пародии Маяковскому. И когда Маяковский прочел первую из них, удивился: «Как пародия? Разве это не я написал?»

Так они жили. Они были очень бедными, но верили, что мировая революция не за горами, что эта революция послезавтра. А им, ровесникам века, первыми суждено создать новое искусство, новую науку. Они брались за все. Преподавали в школах и на рабфаках, преподавали что придется. Учили пришедших с фронта солдат и фабричных работниц математике, немецкому языку, литературе. Организовывали драмкружки. Учились сами.

Люстерник писал в своих воспоминаниях: «Среди моих слушателей значительная часть были люди не слишком молодые, обладавшие житейским опытом и понимавшие, что такое новичок в любом деле. Они относились снисходительно к неопытному и увлекающемуся преподавателю. Конечно, в шуточных стихах, которые сложил по моему адресу Ю. Б. Румер, тогда студент МГУ:

Мне снится сон — студентам я рабфака

О трансфинитных числах говорил, —

было преувеличение. Но, возможно, так начиналась моя деятельность как популяризатора математики».

Сам Румер к этому времени с отличием окончил военно-инженерные курсы и стал там преподавать, поступив при этом на курсы восточных языков при Академии Генерального штаба.

Учиться ему на этих курсах было легко — персидский язык он знал немного от братьев, а главное, слушателям этих курсов выдавался хороший по тем временам паек. «Я навсегда запомнил, — рассказывал Юрий Борисович, — вкус мороженой картошки и пшенной каши, которую я не мог есть даже в заключении и всегда от нее отказывался. А тогда, в голодном 21-м году, на наших курсах ее разрезали на шесть равных кусков, она была всегда холодная и склизкая, но, несмотря на это, я всегда хотел получить еще один кусочек. Но это было невозможно. Деление на равные куски было свято». На этих курсах Юрий Борисович сразу приметил человека в такой же, как он, красноармейской форме с невероятно огромным и крутым лбом. Знакомство состоялось легко — этот человек сам подошел к Юре и спросил: «Когда вы успели усвоить этот путаный персидский?» Выяснилось, что этот человек составил себе четкую программу, строго вымеренную по объему материала и времени, которое он мог на это затратить, но безуспешно. Первый пункт его программы гласил: «Персидский алфавит — 1 час». Когда Юра услышал про этот «1 час», он не удержался от смеха. Никто не может выучить персидский алфавит за один час. Букву «а», например, надо учить вместе с различными словами, потому что в соседстве с разными буквами она принимает различные формы. Если она попадает в конец слова, то тоже меняет форму, и это касается почти всего алфавита. И вообще, насколько ему известно, языки надо учить поверхностно: сегодня что-то выучили сами, завтра узнали что-то от других, где-то догадались, где-то нет, а главное, читайте, и обязательно без словаря… Примерно в таком духе изложил свои соображения Юра новому знакомому. Этот лобастый человек, ставший его товарищем в голодном 21-м, был Сергеем Эйзенштейном.

Когда они были на курсах, Эйзенштейн учился в студии Мейерхольда, работал художником, а потом режиссером Первого рабочего театра «Пролеткульта». Примерно в это же время он примкнул к ЛЕФу, и Юрий Борисович часто встречался с ним у Бриков. Но недолго. Как лучшему слушателю курсов Румеру предложили небольшую дипломатическую должность, фактически должность переводчика, в только что организованном советском посольстве в Персии. И Юрий Борисович, воспитанный на поэзии Омара Хайяма и Гафиза, согласился.

Персия в ту пору была одной из самых горячих точек на земном шаре. В газетах постоянно писали о волнующих событиях, о жестоких расправах над дженгелийцами — партизанскими отрядами, о постоянной смене власти, реакционной и жестокой. И Юрий Борисович с полной убежденностью, что он там необходим, отправился в Решт — столицу провинции Гилян.

Впечатления от Решта были ужасными: грязные вонючие улицы, на которых подолгу оставались неубранные трупы умерших от голода или от ножа людей. В стране свирепствовали эпидемии тифа, холеры, трахомы. Жизнь в Реште была сплошным кошмаром, вереницей страшных картин, ничего общего не имеющих с Гафизом. Юрий Борисович пробыл там больше полугода, пережил всевозможные ужасы, включая шахсей-вахсей, когда мусульмане режут себя ударом в грудь и, истекая кровью, кричат: «Али! Али!» А они, советские служащие, обязаны были «не проходить мимо» и тут же на месте объяснять «товарищам мусульманам» порочную роль религии. Неизвестно, чем бы все это кончилось для Румера, не заболей он желтухой. Болезнь началась остро и протекала тяжело. Стало ясно, что больного надо отправлять на родину. А поскольку была большая нужда в людях, с ним же решили отослать в Москву дипломатическую почту. И Юрий Борисович в дипломатическом вагоне, один на один со своей болезнью и секретными бумагами, в полусознательном состоянии пересек границу. И все шло без изменений, пока его не задержала железнодорожная милиция на подходе к Саратову. Документы его оказались не в полном порядке, и местное начальство, недолго думая, вагон опечатало, а Румера арестовало. Для больного дипломата это оказалось весьма кстати: его поместили в тюремный лазарет и немного подлечили. Тем временем местные власти послали телеграмму в Москву наркоминделу Чичерину о случившемся и получили ответ, короткий и ясный: было велено вагон оставить опечатанным до приезда другого официального лица, а больного Румера срочно отправить в Москву. Чудо, что все это кончилось благополучно. По тем временам его могли бы и расстрелять на каком-нибудь полустанке — странный человек, желтый, тощий, с длинным носом и лихорадочными глазами, сильно смахивающий на перса, в странных брюках, заправленных в яркие гольфы, везет важные государственные бумаги, да еще документы у него не в порядке…