Пути в незнаемое - [231]

<7>

Как я уже сказал, Бухгейм купил (вернее, получил в придачу) у Сергея Петровича Бартенева две пушкинские тетради — одну, опубликованную мной полностью в книге «Рассказы о Пушкине…», и другую — на корешке которой рукой Бартенева написано: «Письма Пушкина». Эта последняя, до сих пор мною еще не опубликованная, представляет собою переплетенные в один том отдельные листки бумаги разного формата, на которых рукой Бартенева сняты копии с писем Пушкина, попадавших к Бартеневу, в то время не опубликованных. В числе этих копий оказались три, которые то ли потому, что Бартенев не имел права их публиковать, то ли потому (что вероятнее), что он впоследствии забыл о них и не опубликовал их. Это, во-первых, значительнейшее письмо Пушкина к родителям, извещающее их о его браке; во-вторых, остроумное письмо к Вяземскому и, в-третьих, записочка в несколько слов к Полторацкому. Эти три письма я опубликовал в «Голосе минувшего» (1920–1921). Подлинник первого я впоследствии увидал в замечательном собрании автографов, принадлежащем Голицыным. Автограф второго, кажется, в собрании Полторацкого, давно был в Румянцевском музее. Никому его не показывая, эта известная «собака на сене», Г. П. Георгиевский, решил опубликовать в путеводителе Румянцевского музея, изданном в 1923 г. По своему великому невежеству Георгиевский не знал о моей публикации и опубликовал автограф как новость, приложив и снимок. Но, к несчастью Григория Петровича, копия Бартенева оказалась на редкость точной, и не только нового слова, но даже буквы новой не дает автограф. Четвертое письмо (к Е. Ф. Розену, на отдельном листке, вложенном в описанную тетрадь) было опубликовано мной в журнальчике «Культура театра» (1921, № 5). Дал я в этот журнал потому, что в это время служил в Театральном отделе Наркомпроса, а этот журнал был органом Тетрального отдела. Номер этого журнальчика печатался, когда я жил уже в Смоленске, и корректуры моей заметки я уже не правил. Нельзя себе представить того безобразнейшего вида, в каком появилась эта моя заметка. Она положительно кишела ужасающими опечатками. Как сейчас вижу смущенное лицо милейшего покойного Н. Е. Эфроса, когда он меня впервые увидел после выхода в свет этой заметки. Я в свою очередь так был смущен его смущением, что не решился ничего сказать. Номер журнала с моей публикацией попал к Николаю Павловичу Сидорову, который незадолго до этого, в бытность свою в Рязани у Е. Е. Драшусовой, видел автограф этого письма. Николай Павлович снял точную копию с автографа и, когда сличил ее с моей публикацией, убедился, насколько последняя несовершенна.

Когда я печатал свою книгу «Письма Пушкина и к Пушкину» (1925), Николай Павлович любезно предоставил мне свой текст, по которому я и выправил копию Бартенева. Автограф письма Н. П. Сидоров видел в альбоме собрания автографов, принадлежавшем Е. А. Карлгоф (Драшусовой). Через несколько лет этот альбом я видел у нувориша, довольно известного некоторое время собирателя книг по искусству Гернера (?). В этом альбоме были автографы Крылова, Полевых, Иванчина-Писарева, точно бы Грибоедова. Но письма Пушкина в альбоме уже не было. Если не ошибаюсь, мне говорили, что лучшие автографы из этого альбома были изъяты и проданы отдельно, чуть ли не за границу. Я слыхал, что этот Гернер прогорел и, кажется, распродал свою библиотеку.

Кроме вышеописанных писем, на листке почтовой бумаги, вложенном в тетрадь Бартенева, его рукой написан без заглавия и каких-либо пояснений текст нескольких куплетов ноэля Пушкина на лейб-гусарский полк. Я не сразу понял, что это такое, и только потом, по ряду соображений, пришел к бесспорному выводу, что это фрагменты совершенно неизвестного произведения Пушкина.

Как велик был мой восторг, которым я спешил поделиться в первую очередь с Андрюшей. Как сиял он! И странным образом, до сих пор, обстоятельная статья моя об этом произведении остается неопубликованной. Доклад о своем открытии я сделал в ГАХНе^[50]. Весьма одобрительно был встречен этот доклад всеми слушавшими специалистами, начиная с П. Н. Сакулина.

<8>

В мою задачу не входит здесь давать характеристику Бартенева как пушкиниста. Это я надеюсь сделать в задуманной большой работе, вероятно, в двух томах «Бартенев о Пушкине». Скажу здесь то, что, по-видимому, не придется сказать в этой книге.

Бартенев не был ученым. Ни дара анализа, ни синтетических способностей у него не было. Его не только нельзя назвать историком, но даже, пожалуй, биографом он не стал, хотя последним он, конечно, мог бы быть, не хуже многих других. Был он прежде всего и после всего «любителем старины», историком-дилетантом. То, что у ученого является «диссертациями», «исследованиями», вообще «трудами», у Бартенева был его «Русский архив», т. е. публикации огромного количества, разного рода и качества, материалов по истории русской культуры и литературы, преимущественно XIX века.

Работа по добыванию этих материалов, их отбор, комплектование книжек «Русского архива» и даже корректирование всех их (Бартенев отчасти по скупости, а отчасти и потому, что он многими годами так сжился с этой работой, что свел до минимума платную корректуру по журналу) поглощала все его время, все его силы. Но Бартенев был крупная индивидуальность. Выражаясь его языком, он был очень «своеобычен», и быть только публикатором он не мог. Отсюда происхождение этих, весьма известных всем читателям «Русского архива», примечаний, подписанных всегда двумя буквами «П. Б.».