Пути в незнаемое - [183]

Так и случилось, что два крупнейших политических деятеля России XVIII века, два энергичных просветителя, Петр I и Екатерина II, не только не затормозили и не смягчили процесс закрепощения русского крестьянства, но самым решительным образом ему способствовали, углубив тем самым трагедию России.

И вот явился миру Тартюф в юбке и короне. И пошли в ее письмах Вольтеру и другим просветителям петь и плясать счастливые русские пейзане, явилась тут у каждого курица в супе, и старый философ должен был, конечно, усмехнуться превращению гипотетической курицы Генриха IV в явно фантастическую русскую курицу Екатерины.

Стала она жить, делая вид, что бездны нет. А баржи, груженные людьми, назначенными на продажу, по-прежнему шли в Санкт-Петербург. И кнут свистел, и ноздри людям рвали. А чтобы не повторилось прежнее, когда царская администрация, перепуганная до смерти, сдавала Пугачеву один город за другим, она провела реформу и укрепление всей административной системы (тут ей, разумеется, уже никто не мешал).

Да, она стала лицемерна, да, она делала хорошую мину при очень плохой игре — и ее легко упрекать. Но и у нее было что на упреки ответить. Когда Дидро, очарованный ею на расстоянии, приехал в Петербург, чтобы насладиться обществом философа на троне и преподать ей несколько основных просветительских истин, он был разочарован встречей и, вернувшись, обрушился на ее «Наказ», она свысока отнеслась к его нападкам: философ работает «над бумагой, которая все терпит», — сказала она, между тем как она, «бедная императрица», работает «на человеческой шкуре, которая, напротив, очень раздражительна и щекотлива». Когда Радищев напечатал свою великую книгу, Екатерина в своих замечаниях на полях написала и так: «Уговаривает помещиков освободить крестьян, да нихто не послушает». Она все это знала на опыте. И всем им она ответила, когда спорила с Новиковым во «Всякой всячине»: «Наш полет по земле, и не на воздухе, еще же менее на небеси».

Екатерина была умна; ум ее, довольно сильный, да к тому же сильно подогретый сухим жаром ее души, оказался способен на восприятие высоких мыслей, самых передовых для ее столетия. Но при столкновении с жизнью (грубом столкновении) этот жар погас, а ум? Что ум, он вообще большой хитрец, он может убедительно обосновать и данный тезис и ему противоположный, а там, где надо самооправдаться, бывает порой уже и виртуозен (быть может, одно лишь сострадание неподкупно, оно всегда на страже, и хотя порой, возможно, и надо было бы ему уклониться и отдохнуть, но оно ничего с собой поделать не может, ввязывается в борьбу, защищает, сколько удастся, и сдается, только умерев). У Екатерины была покладистая, сговорчивая совесть рационалиста. И самооправдаться, самоуспокоиться не составляло для нее большого труда. Она отнюдь не была жестокой, мстительность была ей чужда, пытки и казни, с которыми так легко мирилось общество, ненавистны. Когда дворянство собралось в Москве на Болоте полюбоваться тем, как станут четвертовать Пугачева (см. записки А. Т. Болотова), оно было удивлено и крайне возмущено тем, что палач, вместо того чтобы истязать мятежника, отрубил ему голову, — это было сделано по приказанию — тайному опять же, разумеется, — Екатерины.

Но между нею и ее властью лучше было не становиться — доказательством тому судьба ее мужа Петра III или «княжны Таракановой», авантюристки (кстати сказать, очень опасной для России ввиду тех сил, которые за ней стояли), предательски заманенной на военный корабль, и погибшей медленной смертью от чахотки в Петропавловской крепости, расположенной, как известно, как раз против окон Зимнего дворца.

Да, она взлетела высоко в своих мыслях и намерениях, была на уровне головокружительных идей своего столетия. Но самые эти идеи? Какую роль сыграли они в судьбе столь сложной страны, какой была Россия XVIII века?

В сущности очень близкие народной массе, пусть безграмотной и темной, но живой в своей жажде свободы и социальной справедливости, они не задели ее сознания. Бесследно пролетели они над русским дворянством, довольным судьбой и вовсе не нуждающимся в серьезных общественных переменах и тем более реализации просветительских теорий. Но эти идеи увлекли интеллигенцию, дворянскую, разночинную (и, по-видимому, даже крепостную), сыграв немалую роль в формировании того общественного сознания, которому предстояло расцвести в XIX веке. Екатерина дала сильный толчок этому полету, а сама?

Сама она, в сущности, увязла в грузной массе русского дворянства, полного социального бесстыдства и своекорыстия, осталась со скотиниными, которых так презирала.

Уже цитированное нами («Старушка милая жила…») стихотворение начинается строкой: «Мне жаль великия жены», я готова повторить вовсе без всякой иронии: мне действительно «жаль великия жены».

Екатерина избежала личной раздвоенности, мучительной, но в те времена, наверное, общественно благотворной. Она до конца сохранила душевное равновесие. Зато в политике ее все оказывалось двусмысленным и двойственным. Двоилась самая ее Комиссия, которой несколько лет не было, хотя она вроде бы и была. Двоилось сознание ее депутатов с их привилегиями, едва ли не призрачными (во всяком случае, депутата Падурова, впоследствии пугачевского полковника, его эти привилегии не защитили — он был казнен). Двоился «Наказ», который вроде бы действовал как правовой документ, вроде бы и нет.