Пути неисповедимы - [181]

Армянина Мишку избили за дело: перед побегом беглецы доставали, где могли, «вольную одежду», чтобы не быть заметными в лагерном. У Мишки была меховая безрукавка, и ее у него просили, но не отдать, а продать. Он не согласился. За это и избили. Били трое довольно любопытных бригадников — типичные уголовники, но сидевшие по «58» статье. Эту политическую статью они получили за то, что отправлялись и не один раз грабить городок в... Манчьжурии. Ходили через границу, где их пропускали дружки из погранотряда. Один из таких походов окончился плачевно. К нам попало трое из всей компании: рыжий здоровяк по кличке «Конь», второй очень плотный, небольшого роста блондин — «Пузырь», третий — сухопарый парень с бегающими глазами (прозвища не помню). В режимке они все время играли в самодельные карты и спали.

Постепенно наша жизнь приняла размеренный тюремный распорядок. Подъем, завтрак по камерам, получасовая прогулка во дворе, вечером в том же дворе проверка, а все остальное время в запертых камерах. Получавшим посылки их приносили в камеры. Там же мне зачитали ответ на прошение о пересмотре дела, отправленное еще летом. Это прошение составил хитроумный Авиром на имя Поскребышева, личного секретаря Сталина. Авиром утверждал, что это, может быть, единственный человек, который может что-либо сделать. Терять мне было нечего, и я согласился. В тексте Авиром подпустил и юридическую латынь: «нет преступления без закона», «бремя доказательства лежит на обвинении» и т.п. Весь стиль прошения мне, откровенно говоря, не нравился, но Авиром твердил, что такому человеку, о котором я только и знал, что он существует, именно так и надо писать. Это прошение я сунул в один из солидных деревянных ящиков, опечатанных сургучными печатями, висевших в лагпункте на самом видном месте. На ящиках были черные жирные надписи: «Председателю Верховного Совета СССР», «Генеральному Прокурору СССР», «Прокурору КазССР». Ящики эти, по-видимому, должны были символизировать законность. Ответ, который мне зачитали, был лаконичен. «Оснований для пересмотра дела нет. Приговор оставить в силе».

Из тюрьмы на работу нас не водили.

Здесь, пожалуй, самое время рассказать о других беглецах.

Глава 6. ПОБЕГИ (рассказы беглецов)

За пять лет моего пребывания в Степлаге побегов было много, но все они были неудачные. Только один беглец ушел, что называется, с концами. Поговаривали, что ему помогли с воли, принеся на работу форму войск МВД. Это был грузин, которого я не знал. Подробности этого побега рассказал мне много лет спустя Тенгиз Залдастанишвили. Бригада, в которой был Гиви — так звали беглеца — ходила на работы в дивизион, где велось строительство. Как водится, работяги там подрабатывали «налево» для «вольняшек» и военных дивизиона. Военный заказчик приходил прямо на место работы и открыто выносил то, что ему делали. Это и учел беглец. Он привел в порядок выброшенные кем-то военные брюки и телогрейку, постирав и зачинив их. Вся трудность была сделать фуражку войск МВД. Он сумел сделать такую фуражку. Смастерив табуретку и половую щетку и улучив момент, когда у ворот сменился вахтер, он спокойно пронес мимо него свои изделия. Расчет был верен — вахтер ничего не заподозрил, подумав, вероятно, что этот военный зашел в зону до его смены. Беглец отправился на железнодорожную станцию, купив поллитра водки. На станции разговорился (уже, конечно, без синей фуражки) с машинистом паровоза, вместе распили водку. Пожаловался, что он вербованный, что ни черта здесь не заработал, что хочет уехать, а денег нет. Машинист посочувствовал и предложил довезти до -Караганды, а беглец обещал помогать в пути. В Караганде машинист передал его своему приятелю, другому машинисту, и тот довез до Петропавловска. А там Гиви ехал спокойно как обычный пассажир и благополучно вернулся в Тбилиси. Однако прожил на свободе недолго, попав случайно в какую-то проверку документов, связанную с уголовным делом, к которому не имел никакого отношения. Его задержали, все выяснили и отправили уже не в лагерь, а в закрытую тюрьму. Интересно, что после реабилитации и возвращения, он по какой-то причине принял обет молчания и перестал бриться. Живет под Тбилиси, иногда появляется в городе с тетрадкой и карандашом на веревочке на груди и так и общается.

Но это, повторяю, был единственный случай. Всех остальных беглецов возвращали.

Один молодой парень, мордвин, сын культурных родителей (отец — чуть ли не прокурор республики, а сын сел за антисоветчину), скромный и тихий, бежал днем с шахты, разыграв, если так можно выразиться, психологический этюд с конвойным солдатом. В то время на этой шахте проходили практику несколько учеников ПТУ. Этот парень вывернул телогрейку наизнанку, номером внутрь, так же поступил с ватными брюками (после этого побега в телогрейках и ватных штанах, как и во всей другой одежде, стали пробивать насквозь дыры величиной чуть не с ладонь, которые зашивались тряпкой с номером). На лоб под шапку поддел кусок белой расчесанной овчины, имитируя пышный чуб — всех заключенных стригли наголо — и с плоскогубцами в руках выпрыгнул из поднимающейся клети на ходу прямо на часового, стоявшего у нулевой, чуть не сбив его с ног, а клеть ушла вверх на эстакаду. Выпрыгнул с криком: «Предохранитель выбило!» — и бросился к трансформаторной будке. Так как заключенные на этой шахте работали только под землей, то двор не охранялся, и парень без помех ушел на железную дорогу и зарылся в руду в открытом пульмане. Там его и нашли с собаками на каком-то перегоне за Кенгиром. Парня страшно избили. Я это хорошо помню потому, что его привели на осмотр в амбулаторию третьего лагпункта, где я тогда работал. У него на лице была застывшая страдальческая полуулыбка — он не мог ни открывать, ни закрывать рта; ему прикладом выбили зубы.