Пути неисповедимы - [174]

Вышла из управления, набрала полные легкие воздуха, чистого, теплого и медленно пошла прочь.

Что теперь? Куда лучше? Что там Андрей? Было уже около шести часов вечера. Солнце садилось, освещая рыжие вышки зоны.

Что теперь думает Андрей, который видел только, как меня повели под конвоем? Где Семен? Чем помочь?

Странно, но тяжесть с сердца спала, стало удивительно легко. Медленно молча пошла вдоль стены по тропиночке.

Оглянулась. И вижу: по направлению от кирпичного завода движется в пыли черная колонна. Они! Возвращаются с работы!

Подтянуться! Выше голову! Сейчас опять увидимся! Вон он близко, левофланговый, в синих брюках. Очки от пыли сдвинуты на лоб. Загорелый, стройный, будто ничего и не было, будто случайно попал он в эту сгорбленную серую колонну заключенных, медленно двигающихся с руками назад.

Он увидел меня, приподнял шапку и приветственно махнул рукой, за что его обложил матом ближайший конвойный. Пусть ругается, если ему хочется, а мы все равно вместе!

Сейчас еще что-нибудь придумаем! Я шла по тропинке вдоль стены.

Колона двигалась по дороге метрах в тридцати от стены. Затем она, с большим радиусом обогнув стену, стала выходить на площадь перед входом в зону. Здесь мы с Семеном были с утра. К воротам подходили со всех сторон другие колонны, постепенно заполняя площадь. Моя колонна стала забирать в сторону, огибая площадь.

Решила идти напролом мимо конвойных. Пропускали без разговоров. И тут только я поняла, что меня ведь могут принимать за жену какого-нибудь офицера, живущего в поселке. Никому даже не придет в голову мысль, что я приезжая жена заключенного. Это придало бодрость и решимость.

Мои заворачивали опять за угол стены, обходя зону кругом. Выровнялись. Андрей шел с краю в колонне.

В конце стены, с противоположной стороны, оказался еще один вход Здесь была вахта первого лагпункта.

Останавливаться было нельзя. А пройти у самой стены можно. Я же жена офицера и иду, куда мне надо, а до заключенных мне нет никакого дела!

Андрей время от времени поглядывал. Шапку снял, держал руках. Двигались к воротам. У ворот их стали пропускать по рядам синие фуражки в белых фартуках, обыскивая каждого. В колонне были и старики, и совсем еще молодые. Большинство — политические, двадцатипятилетники, как я узнала позже.

Пройдя мимо вахты, мимо конвойных, которые были всецело заняты — заключенными, я оглянулась последний раз, завернула за угол и очутилась с другой стороны знакомого управления. Солнце садилось. Стало быстро темнеть. Здесь сегодня нечего было делать.

Значит, он живой, здоровый, за этой высокой белой стеной. Сюда он приходит с работы каждый день. За стеной, по вечерам, он учится, стараясь не потерять приобретенного за три года в университете. За этими страшными рыжими башнями он молится со мной каждую ночь. Его стережет полсотни разъяренных собак, готовых каждую минуту разорвать всех этих черных, бородатых людей. Его стерегут синие фуражки с пулеметами, не считая за человека, у которого есть имя и фамилия.

У него есть номер и больше ничего.

А этот человек прошел Великую Отечественную войну, защищая Россию, отдавая ей свою кровь. Этот человек бежал в партизаны, на Родину, он не мог без нее жить. Этот человек, награжденный боевыми наградами за защиту своего Отечества, учился, чтобы потом все знания опять-таки отдавать своей стране. И этот человек, молодой, полный сил, имеет теперь номер на своей груди, десять лет лагеря и обвинен в измене Родине. Смешно!

В гостинице никого не было. Соседей тоже не было. Показалось, что я приехала очень давно. В комнате было темно. Не зажигая света, прилегла на койку и тут же заснула. Проснулась от легкого прикосновения к плечу. Кто-то наклонился.

Семен! Сон слетел.

— Ну, что?

— Пропуск отобрали, теперь, наверное, не отдадут.

— Что же теперь делать?

— Та-а, ерунда. Не отдадут — уеду отсюда, все равно и комнату не дают. Я здесь пять месяцев и все в гостинице.

— Всего пять месяцев, а уж всех знаешь!

—- Если б не ты, и не знал бы.

— Ты бесстрашный какой-то!

— Бесстрашный и добродушный, — очень просто сказал он. — Я и сам был в заключении год, и ко мне жена приезжала.

Он сидел напротив на койке. Света не зажигали.

— Это все ерунда, — продолжал он, — а вот я видел сейчас его, твоего мужа. Он убивается, чуть не плачет. Его заключенные ругают, зачем он тогда к вахте пошел. Теперь он говорит, что не только свидание, а и передачу не разрешат.

Завтра их бригада будет работать против 43 шахты, а его, наверное, в зоне оставят, не выпустят.

Помолчал. (Что-то не похоже на Андрея, чтоб он убивался.)

— Да ты не горюй. Напиши письмо, я ему передам. Не сейчас передам, а дня через два, когда уедешь.

Надо сейчас ни о чем больше не думать. Семену велела уходить, свет не зажигать. А сама разделась, легла и заснула, как убитая.

29/УШ.1951

На следующий день с утра решила идти прямо к начальнику и просить о свидании. Утро было замечательное! Настроение бодрое, даже радостное. Молодые специалисты перебирались на новую квартиру и сидели на чемоданах в ожидании машины. Скоро машина пришла, и чета распрощалась со мной и уехала.

Осталась одна. Почувствовала себя, как дома. Включила радио — прелюдия Шопена. Привела в порядок вещи. Раздобыла на кухне утюг, погладила светлое платье. Перевязала чистыми бинтами ссадины.