Пути неисповедимы - [108]

В марте 1946 года тетка упала на улице и сломала руку и ногу — вколоченный перелом шейки бедра. На полгода ей наложили гипс от пятки и до груди. Вот в таком виде я ее застал полусидящей и полулежащей в кресле за столом. Час был еще не поздний, все были дома. Пошли разговоры, расспросы, рассказы. Жили Бобринские в коммунальной квартире, занимая там три комнаты — кабинет-спальня родителей, столовая и «детская», где обитали мы — четыре «мальчика». Иногда появлялся еще один: Коля Челищев — настоящий племянник, получивший приставку к имени «верхний», так как оставаясь ночевать, ложился за неимением места на шкафу.

На другой день я поехал навестить семью двоюродной сестры, где жил мой младший брат Готька. Снова приветствия, рассказы без конца. На третий день уже вместе с Готькой я поехал в Дмитров к Голицыным с тайной надеждой увидеть там Еленку, в которую к этому времени был очень и очень влюблен, но застал там только ее мать Елену Петровну, или попросту мать-Елену.

И только на четвертый день мы наконец встретились. Это случилось на квартире Ц.Л. Мансуровой, актрисы Вахтанговского театра (ее муж, Николай Петрович Шереметев родной брат мать-Елены). Шереметев довольно рано умер, скоропостижно скончавшись на охоте в 1944 году. Цецилия Львовна была очень гостеприимна и радушна. Квартиру ее помню еще по довоенным годам — три комнаты, ванна, что по тем временам было роскошью. Многие родственники и просто добрые знакомые ходили сюда мыться, и кто-то назвал эту квартиру филиалом Сундуновских бань. Так вот, созвонившись по телефону с Еленкой, мы с братом Владимиром пошли на Левшинский, где находился дом Вахтанговского театра.

На наш звонок веселый голос Еленки сказал: «Я открою, а вы немного подождите, пока я не пройду в ванну. Я моюсь». Мы так и сделали, и затем вошли в пустую квартиру — дома никого не было. Еленка высунула голову из ванной со словами: «Дай я хоть немного погляжу, какой ты стал», — и опять спряталась за дверью. Мы сели в гостиной, а через некоторое время к нам пришла разгоряченная и свежая после ванны Еленка, села, начала спрашивать, говорить и тут же стала что-то зашивать, штопать. Было с ней легко, свободно и, главное, как-то приподнято хорошо. Болтали мы довольно долго, а о чем — не могу вспомнить. Помню только, что сговорились где-то встретиться и куда-то пойти.

С этого момента мы с Еленкой стали довольно много времени проводить вместе. Она кончала второй курс архитектурного института, но это не мешало нам ходить в театр, на концерты, реже в кино. Кто-то достал нам билеты на «Сильву» в летний театр Эрмитаж днем. Ехали мы туда с того же Левшинского на троллейбусе по Садовому кольцу, опаздывали. На ходу я ее втиснул в дверь, а сам прицепился сзади на буфере — тогда в Москве такое дозволялось. Смотрели спектакль с галерки. К концу представления полил прямо-таки тропический ливень. Вода хлынула в зрительный зал. Публика в партере с ногами влезла на кресла и, хотя представление уже кончилось, никто не выходил. От нечего делать аплодировали, артисты выходили на аплодисменты, но поняв их причину, исчезли. Публика стала расходиться. Многие дамочки разувались. Мы кое-как выбрались на Петровку, по которой текла река. Я был в сапогах, тех самых, «з рипом», который, к счастью, поутих, подхватил Еленку на руки и зашагал по бурным волнам к нашему общему удовольствию и зависти окружающих.

Время мчалось, меня все сильнее влекло к Еленке, но я говорил себе, что брак между нами невозможен из-за родства. Создавалось двойственное положение, мучавшее меня — боролись чувство и рассудок. А тут еще со стороны Еленки я замечал расположение ко мне и даже предпочтение.

Дядя Коля, наверное, заметил это мое состояние и однажды завел разговор, что вот, де, надо бы искать мне невесту. Я ответил, что, вообще-то, да, но невест нет. «А Еленочка?!» — воскликнул он удивленно. «Да ведь она родственница и довольно близкая», — ответил я. «Ну и что же? Жениться не разрешается только двоюродным, а вы более далекие. Таких браков много. Да вот не надо ходить за примером: мы с тетей Машенькой в таком же родстве — она моя двоюродная тетка, а ты двоюродный дядя Еленочки». — «Ну, если так, тогда другое дело, тогда Еленка, действительно, НЕВЕСТА!» Этот разговор с дядей Колей был для меня решающим. «Надо брать быка за рога», — сказал я себе. Это было тем более необходимо, что за Еленкой ухаживал ее однокурсник. И вот двадцатого или двадцать первого июля я сделал Еленке предложение. Она ответила согласием, прибавив, что женимся мы только не сейчас. Сейчас мы, конечно, жениться не могли, я на это и не рассчитывал. Ее согласие сделало меня самым счастливым человеком. Это состояние трудно описать. Скажу только, что когда она появлялась — все вокруг принимало другой вид, другой смысл, все делалось лучше, радостнее, светлее.

Мы много бывали вместе, ездили в Дмитров, Загорск — место обитания нашей семьи до ссылки отца в Андижан, в Глинково, деревню под Загорском, где когда-то семья Голицыных жила на даче, ездили под Жаворонки на дачу к Раевским.

Вскоре Еленка уехала на Черное море к подруге и однокурснице Лильке Колосниковой, а у меня начались малоприятные хлопоты — прописка. Она оказалась делом не простым. В Москве так просто уже не прописывали, но мне надо было восстановить прежнюю прописку, казалось бы, дело не сложное. Однако выяснилось, что никаких следов моего пребывания в Москве до войны не сохранилось: домовые книги были уничтожены в дни октябрьской паники сорок первого года, также были уничтожены документы военкомата о моем призыве в армию в 1939 году. Дежурный по военкомату даже пустил меня рыться в картотеке искать эти документы. Своей карточки я не нашел. В центральном адресном столе также не оказалось сведений, что я проживал в Москве. Не было никаких документов, что я был принят в МГУ. Университет из Москвы эвакуировали в Ашхабад, и его архив, по словам архивариуса, был частично утерян. Это меня особенно удручало, так как с университетскими бумагами был утерян аттестат об окончании школы, мой аттестат отличника, дававший право поступления в ВУЗ без экзаменов.