Пути и вехи: русское литературоведение в двадцатом веке - [91]

. Здесь мне представляется совершенно захватывающим этимологический анализ употребления Гомером древнегреческих слов, обозначающих «разум», «сознание», «дух», «дыхание» и, с другой стороны, «тело» и «ум». Согласно Вяч. Вс. Иванову, слова первой группы оказываются имеющими отношение к двум моментам: один — пространственный, указывающий на то, что все эти психические состояния имеют своим локусом внутреннее пространство человека либо в его физическом плане, либо в плане психическом (и тогда также и они локализуются в специальных, для этого предназначенных органах-вместилищах типа сердца), второй момент — это, так сказать, неволитивное происхождение этих состояний. В этом плане крайне интересно проведённое Вяч. Вс. Ивановым сопоставление (использующее также материалы широкого индоевропейского горизонта — такие, как хеттский) контекстов употребления древнегреческого frenes «ум, сознание» (в сочетаниях, обозначающих «в сердце») и слов типа лат. credo «верю».

Слова второго типа (греч. demas «тело» и noos, nous «ум») предполагают пространственное отношение внешнего характера, то есть «тело» как внешняя оболочка, каркас организма или его умопостижимый образ («план»). Слово noos, nous означает «ум, преследующий определённую цель», «понимание, предполагающее какое-либо намерение», «сознание, ставящее перед собой цели», то есть здесь имеется в виду способность волитивная, контролирующая. Вывод, который делает Вяч. Вс. Иванов, состоит в том, что слова второго типа свидетельствуют о том, что «мысль перестала быть деятельностью мышления и стала самим обдумываемым предметом. Употребление noos, nous у Гомера предполагает обычно понимание ситуации в целом, способность в ней ориентироваться, сознание, наделённое разумом и даже способное сознавать себя самоё. Как характер семантики слова, так и его прозрачные этимологические связи внутри самого гомеровского языка определённо указывают на принадлежность его к хронологически наиболее позднему слою во всём рассматриваемом фрагменте гомеровской лексики. <…>

Для гомеровского понимания nous «разума» характерно то место в «Илиаде», где речь идёт об изготовленных Гефестом из золота девах («роботах»), обладавших разумом (noos). По существу, здесь в гомеровском тексте осуществляется переход от мифопоэтической мысли к технологическому рациональному мышлению, основы которого заложены позднейшей греческой наукой»[52].

Подобное внимание к моментам перелома в развитии семантических литературных структур характерно для всех работ Вяч. Вс. Иванова по литературоведению. Блестящий пример компаративистского анализа истории целого литературного жанра, представляющего развёрнутую конструкцию, возникающую из ядерного паремиоморфа (иначе говоря, минимального речения с семантическим сюжетом), даёт статья Вяч. Вс. Иванова «К жанровой предыстории прений и споров»[53]. Он устанавливает первоначальную схему этого жанра, согласно которой два участника спора отстаивают каждый своё превосходство перед другим при том, что оба они принадлежат к одному роду явлений и в этом смысле близки друг к другу. Это их «родство» и составляет предпосылку спора. Наиболее древние примеры этого жанра (а это, как правило, поэтический жанр) находятся в древней шумерской и аккадской литературах, а затем они встречаются практически во всех фольклорных и литературных традициях Древнего Востока, Средиземноморья и позднее в европейских литературах, включая замечательные поэтические шедевры Вийона, Теофиля Готье, Пушкина, Лермонтова, Йейтса, Т. С. Элиота. Вяч. Вс. Иванов проводит параллели между жанром спора и родственными жанрами басенного диспута (между животными) и воображаемого диалога (в последнем поэтическое начало может отсутствовать). Я хочу в этой связи заметить, что, как мне кажется, в первоначальной семантической схеме жанра правота какого-то одного из участников спора вовсе не является ни само собой разумеющейся уже в начале спора, ни проистекающей прямо и непосредственно из излагаемых спорщиками предпосылок, ни даже логически (или теологически!) открывающейся в результате спора. С этим как раз и связана цель таких текстов. В споре обе стороны правы, а конечное преимущество одной из сторон и есть то «узнавание», то «прозрение», тот «инсайт» (insight), который получает после общения с текстом «спора» его читатель. Этот инсайт может проистекать из любого из вышеперечисленных моментов или их комбинации, но само по себе указание на такой момент к инсайту не приводит. Для этого нужно пройти весь путь спора и постепенно, инкрементально изменить внутреннюю смысловую ситуацию.

Сходная, но гораздо более сложная ситуация затруднённого узнавания наличествует в двух других жанрах древней (и средневековой) литературы (атакже в фольклоре). Это жанры загадок и генетически связанные с ними сложные метафорические загадки-кеннинги. О загадках и кеннингах уже шла речь, когда обсуждались идеи О. М. Фрейденберг о поэтике сюжета и жанра. Вяч. Вс. Иванов обратился к этой теме в своей статье об индоевропейских загадках-кеннингах[54]. Помимо основной темы статьи, а именно представления о кодировании определённых семантически важных ситуаций посредством зашифрованного (через структуру загадки и затруднённой метафоры) образа «правильного», «неправильного», «неполного», «сверхполного» и проч. тела (в том числе человеческого тела), в ней содержится ссылка на ещё один важный момент ситуации узнавания: коды загадок и кеннингов могут использоваться для того, чтобы поляризовать узнавание, обеспечив его полную невозможность для большинства участников коммуникации и, напротив, разрешив узнавание только для тех, кто владеет ключом (ответом) загадки, который логически никак не выводится из вопроса.