Пути и вехи: русское литературоведение в двадцатом веке - [73]

.

Этот пассаж должен был колоть глаза любому, кто был в курсе мутаций советской идеологии. Два момента находятся в явном, если не сказать — вызывающем противоречии с нею: это, во-первых, критика «бюрократизма» и, во-вторых, упор на важность (культ!) личности, «чисто индивидуального переживания и восприятия». Первый момент совершенно безошибочно помещает Георга Лукача в лагерь троцкистской оппозиции, одним из главных обвинений которой против Сталина было как раз «бюрократическое извращение пролетарской диктатуры» последним. Можно было бы подумать, что нет, дескать, Лукач говорит о каком-то конкретном капиталистическом (или даже империалистическом!) бюрократизме, но нет — речь идёт о бюрократизме как глобальной, универсальной идеологии, ибо Лукач пишет об «идейном (курсив мой. — Д. С.) бюрократизме» и «бюрократическом типе человека» (курсив мой. — Д.С.). Лукач бичует именно сталинизм, поскольку статья провозглашает необходимость культивировать до сих пор не появившийся «тип настоящего писателя», которого давит и душит как раз бюрократ. Соответственно, Фадеев и Кирпотин были не так уж далеки от истины, когда упрекали Лукача в отходе от партийной (т. е. сталинской!) линии.

Но ещё более острым и в каком-то смысле прозорливым было требование от художника «культа личности» и чисто индивидуального переживания. Опять-таки и здесь это требование внешне может совпадать с чем-то, что предъявляла здесь и там писателю партийная критика. Но это совпадение чисто внешнее, ибо у Лукача — и это подтверждается его зачастую очень талантливыми анализами, особенно немецкой литературы (ср. его статью о Готфриде Келлере в последнем 11–12 номере «Литературного критика» за 1940 год) — речь идёт не о формальном моменте, а о действительном вживании писателя в описываемый образ, в воссоздаваемый им мир, да и не только о вживании, но и об оживлении, о превращении чего-то, ранее не бывшего, в живущее и существующее. Не говоря уже о явных угрозах тому миру «реального социализма» (как потом стали называть советскую действительность уже при Брежневе) со стороны любой достаточно мощной художественной фантазии, здесь возникает призрак чего-то, что для всего этого мира «пролетарского счастья», создаваемого уже в течение двадцати лет, было гораздо более угрожающим, призрак новой религиозности, призрак духовной независимости и бесстрашия. Недаром критику «ЛК» связывали с пропагандой творчества Андрея Платонова. Это писатель, каждое слово которого, даже там — особенно там! — где он воспевает коммунизм и коммунистов, гораздо громче говорит об абсолютной духовной свободе, независимости и стремлении к бессмертию, к обнаружению в каждом человеке того, что связывает его с другими и с абсолютным Высшим Началом.

Но этот намёк на новую религиозность ещё очень слаб — даже не намёк, а намёк на намёк. И его можно интерпретировать как таковой только на основании нашего знания того, что произойдёт в будущем. Моя картина развития русского литературоведения в данном моменте фиксирует почти полное распадение и разрушение настоящей науки. Конечно, некоторые из тех литературоведов, которые были активны в предыдущие десятилетия, ещё продолжат свою деятельность в пятидесятых, а единицы — и в шестидесятых годах двадцатого века. Но в целом с уходом этого поколения активное, живое литературоведение прекращается. Правда, и здесь надо сделать одну оговорку: иногда деятельность одного учёного, работавшего в самых трудных и страшных условиях, позволяет сохраниться целой научной области. Это надо сказать о теории фольклора и её гениальном представителе в эти годы, учёном, имя которого упоминалось нами выше в другом контексте (история новой европейской поэзии XIX–XX веков) — Викторе Максимовиче Жирмунском. В. М. Жирмунский, как мы уже указывали, начал свою научную деятельность как исследователь немецкого романтизма начала XIX века. В начале 20-х годов он какое-то время занимался теорией литературы, особенно в контексте истории стилей искусства, пытаясь приспособить к литературе положения формальной теории искусства, которая в то время активно развивалась в Германии. Формалисты стремились от этой теории и от теоретических работ В. М. Жирмунского в этом направлении отмежеваться. Так или иначе, когда стало ясным в конце 20-х годов, что эти занятия не имеют никаких шансов на продолжение в тогдашнем Советском Союзе, В. М. Жирмунский резко меняет своё научное направление. Он продолжает заниматься германистикой, но уже как лингвист. В 20-е и 30-е годы Жирмунский проводит пионерские исследования по языку немецких колонистов в тогдашнем Советском Союзе. Его книга о диалектах и фольклоре немецких колонистов на Украине, изданная на немецком языке в Харькове в 1928 году, стала классической работой в этой области. Отсюда Жирмунский переходит к более общим наблюдениям о закономерностях развития в языке социальных диалектов (Ленинград, 1936 год). В 1937 году выходит его фундаментальная книга «Гёте в русской литературе». Казалось бы, это возвращение к германистике в её совершенно безопасной форме должно было стать новой платформой научного развития учёного. Однако начавшаяся в 1941 году война Германии против Советского Союза положила этим занятиям конец, правда, временный: к германистике В. М. Жирмунский вернётся уже в шестидесятые годы, когда издаст фундаментальные книги по немецкой диалектологии, истории немецкого языка и истории немецкой народной легенды о Фаусте. Во время войны В. М. Жирмунский переехал в эвакуацию в Ташкент, где снова сменил научную область и начал заниматься эпосом тюркских народов. Фольклористические штудии В. М. Жирмунского не ограничились его гигантским вкладом в изучение тюркского эпоса, где он поистине создал целую школу, задав путь исследования эпоса тюркских народов от самых древних и типологически архаичных памятников района Алтая и Хакассии, к замысловатым народным формам, связывающим разные фольклорные жанры с мощными эпическими поэмами и, наконец, к историческим народным эпическим повествованиям, отражающим уже широко известные и по истории России (история Золотой Орды) события. Жирмунский занимался также эпосом славянских народов, равно как и древнегерманскими сказаниями.