Пути и лица. О русской литературе XX века - [8]
И все же — так ли уж права З.Шаховская? Вглядимся в первую строфу стихотворения Н.Тихонова — речь здесь идет об ослепшей душе как об утрате . С той же горечью в следующей, опущенной здесь, строфе говорится о жизненных, исторических утратах этого поколения. Значит, поэт воспринимает эти утраты, исходя из тех же (или близких им) нравственных представлений, что и его сверстник-эмигрант. Да, в последней строфе он готов «торжественно пренебречь» этими представлениями, неизмеримо возвышая цель над приносимой ей жертвой. Но это говорит только о том, что разные, противоположные пути духовного поиска, избранные героями двух стихотворений, шли из одного нравственного истока. И здесь нельзя не обратить внимания на одну принципиально важную подробность. Стихотворение Н.Тихонова, вошедшее в цикл «Орда», написано в самом начале 1920-х годов, когда только что окончилась — а, может быть, еще шла к завершению — Гражданская война, когда сердце еще не остыло от пережитого, когда в нем с особенной еще остротой жило и просилось в стихотворение потрясение жестокостью и грандиозностью происходящего. «Нищета» же Д.Кнута (гораздо более слабое, кстати, стихотворение, нежели тихоновское) написано почти на двадцать лет позже, стихотворение это опубликовано в сборнике поэта «Насущная любовь», вышедшем в Париже в 1938 г. (Не исключено и то, что «Нищета» Д.Кнута была прямым поэтическим откликом на тихоновское стихотворение, известное эмигрантам.) Эта дистанция во времени необычайно важна в понимании духовной, нравственной дистанции, разделяющей два стихотворения. Ведь и Н.Тихонов, при всей несхожести его с Д.Кнутом, к концу 1930-х писал уже далеко не в той тональности и не в том трагическом ключе, как во времена «Орды» и «Браги».
Возвращаясь же к ранней тихоновской лирике, можно вспои, нить и другой, гораздо более значительный и неслучайный пример совпадения художественных и духовных поисков автора «Орды» и «Браги» с тем, что возникало примерно в то же врет на другом берегу русской поэзии. В стихотворении «Огонь, веревка, пуля и топор…» (из сборника «Орда») есть строки:
А вот стихотворение Б.Поплавского (бывшего кумиром поэтической молодежи русского Парижа 1920-1930-х годов) «Астральный мир», написанное несколько позже тихоновского, в 1927 г., — но все-таки не в конце 1930-х, как «Нищета» Д.Кнута. Здесь мы читаем:
Как видим, совпадение здесь уже не «внешнее» — на уровне размера, интонации, темы стихотворения, — как между «Мы разучились нищим подавать…» Н.Тихонова и «Нищетой» Д.Кнута, а уходящее вглубь, в сердцевину, в семантику образа. В поэтических картинах, созданных советским и эмигрантским поэтами, принадлежащими к одному поколению, каждая мельчайшая деталь создаваемого мира имеет гигантский внутренний масштаб, в каждой крохотной подробности окружающего живот острое ощущение грандиозности бытия. Значит, не все и не всегда разделяло молодых советских и эмигрантских поэтов, как утверждает З. Шаховская, если здесь, в стихотворениях, созданных людьми противоположного жизненного выбора, открывается объединявшее их чувство прорастающей сквозь любой прутик или росинку безмерности жизни. Не случайно, что стихотворения эти написаны примерно в одно время, когда еще не утихло эхо исторических потрясений, переломивших эпоху, судьбы, души людей. Отзвуки этого эха слышны и здесь, в стихотворениях Н.Тихонова и Б.Поплавского. Стихотворения эти, надо сказать, очень далеки друг от друга по своей тематике, и сама их несхожесть вполне характерна: если у Н.Тихонова речь прямо идет о духовном опыте революции и Гражданской войны, то у Поплавского говорится о безнадежности эмигрантской судьбы, где счастье можно обрести лишь в жизни души, в полете фантазии («Очищается счастье от всякой надежды / Черепичными крыльями машет наш дом…»). И, конечно, характерно, что в таких далеких, во многом противостоящих поэтических картинах вдруг рождаются грозди необычайно близких друг другу, почти совпадающих по внутренней своей сути образов, где в мельчайшей подробности лирической зарисовки открываются эпическая мощь и бушующие стихии нового сотворения мира.
Можно ли, основываясь на таком материале, говорить о разделении русской литературы после 1917 года? Можно, конечно,— имея в виду разделение ее на два русла, на два литературных процесса, отмеченных разным, часто противоположным духовным, нравственным опытом. Стихотворения Н.Тихонова, Д.Кнута, Б.Поплавского и дальнейшая литературная судьба каждого из них свидетельствуют об этом.
При этом, однако, не стоит забывать, что речь идет (о чем опять-таки напоминают стихотворения этих поэтов) о двух процессах развития одной литературы, вырастающей из одних духовных, этических истоков, унаследовавшей одни художественные традиции. И, быть может, главным залогом сохранения внутреннего единства русской литературы оказалась ее верность традициям национальной культуры. Именно поэтому так важна была утверждавшаяся в литературе зарубежья ориентация на сбережение и развитие национальной литературной традиции, забота о сохранении завещанных предками начал русской духовности. Да, обращение литературы зарубежья к идее преемственности, осознание себя в роли хранительницы огня было во многом связано с неприятием того, что происходило тогда в России, в литературе, развивавшейся на родине. Сегодня же многие произведения писателей первой «волны» русской эмиграции, рожденные на чистых ключах национальной культуры, соединяют становятся в нашем сознании в один ряд с лучшими произведениями, созданными здесь, в России, — где верность национальным истокам не была (вопреки опасениям многих в зарубежье) забыта, где духовное начало литературы жило и преображалось, разделяя великую и трагическую судьбу народа.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».