Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2 - [17]

Я был восхищен, и это в самом деле казалось чудом.

Мы сели за стол, на котором кипел самовар.

Взяв стакан чая — мне кажется, я уже упоминал, что в России, а следовательно, и во всех подвластных ей краях мужчины пьют чай из стаканов и лишь женщины имеют право пить его из чашек, — так вот, повторяю, взяв ста­кан чая, я выразил князю свою признательность и задал ему несколько полагающихся в таких случаях вопросов. Сын переводил отцу мои слова по мере того как я их произносил, причем делал он это с удивительной легко­стью, как будто всю свою жизнь служил переводчиком.

Внезапно на ум мне пришло воспоминание о часо­вом.

— Кстати, — сказал я, обращаясь к князю Ивану, — уж не из опасения ли, что мы сбежим, поставили этой ночью часового у наших дверей?

— Нет, — со смехом отвечал молодой человек (я не смею больше называть его мальчиком), — нет, это было сделано для нашей безопасности.

— Что значит «для нашей безопасности»? Нашей без­опасности что-нибудь угрожало?

— И да, и нет. Нас предупредили, что лезгины наме­рены совершить набег на шелковую фабрику в Нухе, и добавили ...

— А кто же вас предупредил? — прервал я юного князя.

— Наши лазутчики. У нас есть лазутчики среди лезгин, так же как и они имеют их на нашей стороне.

— Так что же они добавили? — спросил я.

— Что лезгины были бы не прочь заодно похитить меня. Мой отец принес им немало вреда: он собственной рукой отрубил три десятка их голов. Когда счет дошел до двадцати двух, император Николай прислал ему перстень. Папа, покажи свой перстень господину Дюма.

Последние слова были произнесены по-грузински. Полковник, улыбаясь, встал и вышел. Казалось, что он, старый лев, счастлив повиноваться этому молодому голосу и этим свежим устам.

— Как, эти разбойники хотят похитить вас, милый князь?

— Кажется, да, — ответил мальчик.

— И в отместку отрубить эту очаровательную головку?

Я обнял мальчика и от всего сердца поцеловал его, задрожав от только что высказанной мною мысли.

— О! Отрубить мне голову? Они не настолько глупы. Для них предпочтительнее хороший выкуп, и им известно, что если бы они меня похитили, то отец, относящийся ко мне с великой любовью, продал бы все до последней пуговицы своего мундира, чтобы выкупить меня. К тому же, лезгины не рубят головы — это обычай чеченцев.

— А что же тогда они рубят? Ведь не может быть, чтобы они что-нибудь да не рубили?

— Они рубят правую руку.

— Ах, так! И что же они делают с отрубленными руками?

— Прибивают их к своим дверям. Тот, у кого их на дверях больше, чем у всех других, считается самым ува­жаемым человеком в ауле.

— И они назначают его мэром?

— Кого вы так называете?

— Местного судью.

— Да, именно так.

Полковник вернулся, держа в руках перстень.

Перстень состоял из четырех превосходных алмазов и был украшен в середине императорским вензелем.

— Когда я отрублю три головы, — произнес юный князь таким тоном, как если бы он сказал: «Когда я сорву три ореха», — отец подарит мне его, он так обе­щал.

— Подождите, пока вы не отрубите двадцать две головы, дорогой князь, и после этого напишите импера­тору Александру: он пришлет вам другой перстень, похо­жий на тот, какой император Николай прислал вашему отцу, и тогда в семье будут два таких перстня.

— О, кто знает, — с прежней своей беззаботностью произнес мальчик, — представится ли мне такой случай? Теперь ведь с каждым днем становится все менее опасно, и многие аулы уже покорились. Наверное, мне придется удовольствоваться тремя головами. Я уверен, что за свою жизнь убью трех лезгин. Да и кто не убивал столько лез­гин?

— Например, я, дорогой князь.

— Ну, вы не местный житель, и вас это не касается. Скажем, тот, с кем я разговаривал, когда вы вошли во двор, уже довел свой счет до одиннадцати и надеется, что через три-четыре дня, если только лазутчики нам не сол­гали, он доведет его до дюжины. Вот почему у него есть Георгиевский крест, как и у моего отца. У меня тоже когда-нибудь будет Георгиевский крест.

И глаза мальчика вспыхнули огнем.

В возрасте этого юного князя, над которым каждую минуту нависает угроза, что его похитят разбойники, и который говорит о рубке голов, как о самом простом деле, наши дети еще играют с куклами и, когда их пугают ночным страшилищем, прячутся между коленями своих матерей.

Правда, здешним детям кинжал на бок прикрепляют уже в том возрасте, когда нашим еще режут еду на их тарелке, чтобы не дать им дотронуться до ножа.

Я видел сына князя Меликова в белой папахе, которая была выше его самого, в безукоризненном черкесском наряде, с патронными гнездами на груди, наполненными порохом и пулями, и с острым как бритва кинжалом на боку.

Ему не было еще и двух лет, а он уже вытаскивал свой кинжал, чтобы показать клинок с клеймом знаменитого Муртаз-Али, чье имя ребенок произносил с гордостью.

Французская мать упала бы в обморок, увидев такое оружие в руках малыша, едва способного произнести «папа» и «мама».

А княгиня Меликова улыбалась и сама говорила ему:

— Покажи свой кинжал, Георгий.

Вот почему, как видите, в десять лет здешние маль­чики уже мужчины.

Я возвращаюсь, однако, к лезгинам. Подробность, касающаяся отрубленных рук, была для меня новостью.