Путеводитель по поэзии А.А. Фета [заметки]

1

Ср. об их различии: [Гаспаров 2000, с. 25–26].

2

Стихотворение «Кот поет, глаза прищуря…» соотнесено также со стихотворением «На дворе не слышно вьюги…» (1842), включенным в раздел «Баллады»: и там и тут мотив зимней вьюги (в первом стихотворении разгулявшейся, во втором — неслышной, очевидно, унявшейся), образ ребенка (в «Кот поет, глаза прищуря…» погруженного в дремоту, в стихотворении «На дворе не слышно вьюги…» безмятежно играющего), речь взрослого (в «На дворе не слышно вьюги…» это няня), вносящая острый диссонанс в эту безмятежную картину.

3

Ср. в этой связи наблюдения В. П. Боткина в статье «Стихотворения А. А. Фета» (1857): «Большая часть поэтов любит воспроизводить только сильные эффектные явления природы; у г. Фета, напротив, находят себе отзыв самые обыденные, которые пролетают мимо нас, не оставляя в душе нашей никакого следа <…>» [Боткин 2003, с. 316].

4

Строго говоря, слова «буря» и «ветер» не синонимы: «ветер» не обязательно бывает шквальным, бурным. В стихотворении Фета они являются так называемыми окказиональными синонимами (обусловленными конкретным употреблением, словесным окружением — контекстом).

5

Ср. о доме, об усадебном пространстве, об усадебных культуре и быте как основе фетовской лирики: [Лотман 1982, с. 432–433], [Тархов 1982а, с. 377], [Сухих 2001, с. 43–44]: [Кошелев 2006, с. 234–252, 266–267].

6

Б. Я. Бухштаб приписывает это обращение матери или няне мальчика [Бухштаб 1959а, с. 35]. Едва ли эти слова принадлежат няне: и повелевающая интонация, и приказание прийти попрощаться перед сном этому противоречат. Категорично-жесткая интонация также вряд ли может ассоциироваться с речью матери.

7

Ср. замечание о характере Фета в сочинении писателя и литературного критика А. А. Григорьева «Офелия. Одно из воспоминаний Виталина. Продолжение рассказа без начала, без конца и в особенности без морали» (1846); А. А. Григорьев, в молодости друживший с Фетом, жившим в доме его отца, изобразил приятеля под именем Вольдемара: «В нем была способность обманывать себя, отрекаться от своего я, переноситься в предметы» [Григорьев 1980, с. 152]. Эта особенность психологии поэта объясняет, хотя только отчасти, приверженность к описаниям им (особенно в лирике 1840-х годов) явлений и событий внешнего мира.

8

Обыденность изображенной в стихотворении ситуации истолкована пародистом Д. Д. Минаевым как «ничтожность» содержания; в его пародии обыкновенность заменена грубой натуралистичностью, мальчик — нерадивым слугою-подростком (казачком): «На дворе мычит корова, / Ждет на крыше кошку кот. / Небо темно и сурово, / Буря плачет и ревет. // „Что валяешься в прихожей! / Самовар нести пора… / Наказанье с этой рожей: / Дрыхнет с самого утра“. // Казачок вскочил. Сурово / Буря рвется в ворота, / Но молчит в хлеве корова, / И на крыше нет кота» (1863) [Русская стихотворная пародия 1960, с. 513].

9

О восприятии Фетом поэзии Г. Гейне см. также: [Klenin 2007]; [Klenin 2007а].

10

Ср.: «Как и в жизни маленького героя, в природе идет „игра“ („Спрячь игрушки“ — „играет буря“, „кот поет“, „ветер свищет“) <…> В отличие от человека кот, буря не могут „спрятать игрушки“, отдохнуть от своего предназначения» [Буслакова 2005, с. 238].

11

Мнение, что в стихотворении мир показан именно в восприятии мальчика [Буслакова 2005, с. 238], излишне категорично.

12

Ряд соображений о функциях звуков в поэзии Фета см. в исследовании: [Кленин 2001].

13

В этом слове, как и в слове прощаться, звучит не с, а ц.

14

В словах валяться и прощаться звучит не с, а так называемое долгое ц: [вал’ац: ъ]. С здесь присутствует как буква и как надзвуковой элемент (фонема), а как звук оно уже не произносится. Однако с иц, будучи первым свистящим звуком (так называемым фрикативным, или щелевым), а второй — так называемой аффрикатой, или смычно-фрикативным, похожи фонетически.

15

О взаимоотношениях Фета и И. С. Тургенева см.: [Лотман 1977].

16

Слово пыль может обозначать у Фета как собственно пыль, так и снежное облако, взметающийся над землей снег. Именно в таком значении оно употреблено в «зимнем» стихотворении «Какая грусть! Конец аллеи…» (1862): «Конец аллеи / Опять с утра исчез в пыли, / Опять серебряные змеи через сугробы поползли. // <…> В степи все гладко, все бело…»

17

Д. Д. Благой толкует этот образ как реальную картину далекого пожара, видимую в степи [Благой 1979, с. 564–565]. Точнее толкование Б. Я. Бухштаба: «Метафорический пожар сопоставляется с реальным пожаром, но и этот реальный пожар дан в метафорическом образе внезапной зари в полночной тьме <…>.

Стихотворение кончается вопросом, относящимся по смыслу сопоставления и к реальному, и к душевному пожару»:

Ужель, ужель тебе в то время не шепнуло:

Там человек сгорел!

[Бухштаб 1959а, с. 72].

18

Такое обращение к женщине традиционно в русской лирике первых десятилетий XIX века (ср. примеры из К. Н. Батюшкова [Кошелев 2006, с. 253]), встречается оно и позднее. Ср. у Фета: «Друг мой, бессильны слова, — одни поцелуи всесильны…» (1842), «Мой гений, мой ангел, мой друг» («Не здесь ли ты легкою тенью…», 1842), «О, скоро ли в безмолвии ночном, / Прекрасный друг, увижусь я с тобою?» («Последний звук умолк в лесу глухом…», 1855).

19

Мотив отражения в воде встречается также в таких стихотворениях Фета, как «После раннего ненастья…» (1847), «Ива» (1854), «За кормою струйки вьются…» (1844), «Диана» (1847), «Уснуло озеро; безмолвен черный лес…» (1847), «Младенческой ласки доступен мне лепет…» (1847), первая редакция стихотворения «Тихая, звездная ночь…» (1842), «С какой я негою желанья…» (1863), «На лодке» (1856), «Вчера расстались мы с тобой…» (1864), «Горячий ключ» (1870), «В вечер такой золотистый и ясный…» (1886), «Качаяся, звезды мигали лучами…» (1891), «Графине С. А. Толстой» («Когда так нежно расточала…», 1866). Б. Я. Бухштаб, приводящий этот перечень, замечает: «Очевидно, зыбкое отражение предоставляет больше свободы фантазии художника, чем сам отражаемый предмет» [Бухштаб 1959а, с. 58]. О поэтике отражения у Фета см. также: [Бухштаб 1974, с. 100–101].

20

Перечень основных исследований, посвященных тургеневской редактуре сборника 1856 г., см. в работе: [Генералова, Кошелев, Петрова 2002, с. 410].

21

В. А. Кошелев, напротив, склонен считать, что многозначное слово прах лучше пыли и что в «тургеневской» редакции возник нетерпимый повтор: пыль — в пыли; см.: [Кошелев 2001а, 160]; ранее эти же замечания высказывал Н. Н. Скатов [Скатов 1981, с. 138–141]. Эти соображения, по- моему, малоубедительны: слово прах действительно обременено «ненужными» в этом контексте оттенками значения, связанными со смертью, и принадлежит к высокому стилевому регистру, диссонирующему со стилем стихотворения в целом; повтор же слова пыль — уместное эмоциональное усиление.

22

Ср. замечания Е. Г. Эткинда о стихотворении «Только в мире и есть, что тенистый…» (1883): [Эткинд 1998, с. 55–56].

23

Как и в других случаях, текст приводится по изд.: [Фет 1959]. В сборнике 1856 г. текст стихотворения имеет ряд пунктуационных отличий: после строки «И лобзания, и слезы» — не запятая, а тире; после восклицательного знака в конце последней строки — не две, а три точки. См.: [Фет 2002, т. I, с. 198].

24

Из последних исследований по этой теме см., например: [Кошелев 2001а]. Из работ прежних лет — [Колпакова 1927, с. 189–197].

25

И. С. Кузнецов указал на неудачность соседства двух выражений с переносными смыслами — тропов «шепот сердца» (метафора) и «уст дыханье» (метонимия) и на затрудненность произношения в первом стихе (уст дыханье). См.: (Кузнецов 1995].

В. А. Кошелев, оспаривая это мнение, отдает безусловное художественное предпочтение тексту ранней редакции, в частности потому, что в ее первой строфе содержалась столь дорогая для Фета «семантика „любовного молчания“», в позднейшей редакции утраченная; «эта семантика заключается в простой мысли о том, что невозможно до конца выразить чувство любви, о том, что красота этого чувства независима и невыразима никакой, сколь угодно красноречивой „речью“». Вывод: «Словом, и в этом случае тургеневское „вычищение“ штанов (так И. С. Тургенев назвал свою редакторскую работу в шутливом стихотворном экспромте. — А.Р.) Фета оказалось довольно двусмысленной услугой поэту» [Кошелев 2001а, с. 171, 172, 176]. Автора этих строк его соображения не убеждают, в том числе потому, что исследователь отказывается рассматривать «приобретения», характерные для поздней редакции. Выражение «шепот сердца» отнюдь не является открытием Фета. Почти тождественное словосочетание встречается у А. С. Хомякова («И сердце шепчет: вот она» — «Признание» [Хомяков 1969, с. 86]). См. подробнее: [Ранчин 2009, с. 213–219].

26

Граф Л. Н. Толстой отмечал манерность этого образа (запись его секретаря В. Ф. Булгакова запись от 16 февраля 1910 г.): «Лев Николаевич продекламировал стихотворение Фета „Шепот, робкое дыханье…“.

— А ведь сколько оно шума наделало когда-то, сколько его ругали!.. Но в нем одно только нехорошо и не нравится мне: это — выражение „пурпур розы“» [Булгаков 1989, с. 79].

27

В. А. Кошелев указал на неоправданность совмещения в описании зари двух красок (красно-розовой — «пурпур розы», и желто-золотистой — «отблеск янтаря») [Кошелев 2001а, с. 172]. Но отблеск янтаря — это обыкновенный на закате и восходе цвет облаков, окрашенных солнечными лучами (М. Л. Гаспаров предполагает, что слово отблеск указывает на отражение в воде ручья, но такое понимание не является обязательным). У Фета встречаются примеры с упоминанием золота зари, правда, вечерней, а не утренней: «Золотые купола» облаков («Воздушный город», 1846); «Погорев золотыми каймами, / Разлетелись, как дым, облака» («Вечер», 1855); «…невозможно-несомненно / Огнем пронизан золотым, / С закатом солнечным мгновенно / Чертогов ярких тает дым» («Сегодня день твой просветленья…», 1887). Они, очевидно, восходят к поэзии В. А. Жуковского: «Лишь изредка, струёй сквозь темный свод древес / Прокравшись, дневное сиянье // Верхи поблеклые и корни золотит» («Славянка» [Жуковский 1999–2000, т. 2, с. 21]). Об игре и слиянии «багрянца рассвета» и «бледного золота неба» утром, на рассвете, писал, например, немецкий романтик Л. Тик [Тик 1987, с. 76].

28

См.: [Фет 1893, с. 543]. В фетовских воспоминаниях имя Марии Лазич заменено именем «Елена Ларина».

29

См. обзор разных мнений в статье: [Klenin 1991].

30

Эта метафора не обязательно должна пониматься как обозначение отражения утренних лучей в ручье; возможно, это указание на позолоченные всходящим солнцем облака. Но отражение солнечных лучей в воде у Фета встречается: «Как дрожал в нем солнца луч / И качался» («Горячий ключ», 1870). — А.Р.

31

Это толкование не основано непосредственно на тексте: если лунный свет представлен прямо как отражение в ручье, то о «заре» подобного не сказано. Можно предположить, что взгляд воображаемого наблюдателя в финале стихотворения устремлен вверх, такое движение точки зрения соответствует эмоциональному подъему, всплеску чувств влюбленных. — А.Р.

32

Н. П. Сухова утверждает: «Первая и третья строфы содержат не только зрительные, но и звуковые картины, живописные образы обладают и звуковой характеристикой (это касается даже строк „Серебро и колыханье / Сонного ручья“). Вторая же строфа по контрасту с ними создает впечатление абсолютной тишины. Такой звуковой, вернее, слуховой образ мира еще более усиливает „живую жизнь“ стихотворения, образуя в нем некое психологическое пространство» [Сухова 2000, с. 74–75]. Это сомнительно. В стихотворении происходит смена звукового восприятия (кода) визуальным (зрительным) в плане содержания. Но даже в первой строфе звуковая характеристика очень слабая («шепот», «робкое дыханье»). Словом колыханье подчеркнуто легкое колебательное движение водной глади, а не шум ручья. Звуков в третьей строфе как будто бы нет: ведь не смачно же чмокающие поцелуи, и не в истерику же впадает влюбленная героиня, ее слезы — безмолвные слезы счастья, экстаза.

33

Ср. наблюдения Э. Кленин над композицией фетовских стихотворений [Кленин 1997, с. 44, 45].

34

Еще B. C. Соловьев заметил, что у Фета во многих стихотворениях «поэтический образ природы сливается с любовным мотивом» [Соловьев 1991, с. 418] (далее рассматривается стихотворение «Жду я, тревогой объят…»).

35

Никак нельзя согласиться с утверждением Н. В. Недоброво, что «Фетовские описания природы и чувств <…> очень бедны движением», что картины застыли и. главное, что самым ярким подтверждением этого является лишенное глаголов — «этих грамматических выразителей времени» — «Шепот, робкое дыханье…» [Недоброво 2001, с. 203]. Стихотворение построено как раз на блестящем «противоречии» между движением в изображаемом мире чувств и природы и — полным отсутствием глаголов.

36

Ср.: «<…> в нашем деле чепуха и есть истинная правда» (Я. П. Полонскому, 23 января 1888 года); «Я тоже отчасти поэт, следовательно, галиматья» (ему же, 26 октября 1888 года); «Страхов постоянно упрекает меня в неясности стихов <…>. Ясность ясности рознь. Можно сомневаться, слышен ли в комнате запах гелиотропа или воскового дерева, но в запахе, оставленном неопрятною кошкою, сомневаться невозможно.

Не отдать же предпочтение — этой ясности перед тою неясностью» (ему же, 10 декабря 1891 года) [Фет 1982, т. 2, с. 337, 343, 355–356].

37

К теме «Фет и импрессионизм» см.: [Цветков 1999]. Ср.: «По Фету, искусство поэта — умение увидеть то, что не видят другие, увидеть впервые:

И я, как первый житель рая,

Один в лицо увидел ночь

(„На стоге сена ночью южной…“, 1857)» [Коровин].

38

Об образе соловья в лирике Фета см.: [Тархов 1982, с. 14–20].

39

Показательно, что весенний пейзаж в начале седьмой главы вообще намеренно построен на традиционных образах; см. об этом: [Набоков 1998, с. 479].

40

Стихотворение А. М. Бакунина приводится по кн.: [Кошелев 2006, с. 242–243].

41

Ср. таблицы примеров в кн.: [Федина 1915, с. 97, 98]; соловей в фетовской поэзии, согласно этим подсчетам, упоминается сорок девять раз (если учитывать метафорические конструкции — шестьдесят восемь), в то время как у Ф. И. Тютчева — только единожды.

42

Более поздние примеры: «И соловей еще не смеет / Заснуть в смородинном кусте» («Еще весны душистой нега…», 1854) «свистал соловей» («На заре ты ее не буди…» в редакции 1856 г.). В стихотворении «Безобидней всех и проще…» (1891) птица в золотой клетке (очевидно, соловей) символизирует лирическое «я». Есть у Фета, впрочем, и небанальные вариации образа: «Лишь соловьихи робких чад / Хрипливым подзывали свистом» («Дул север. Плакала трава…», не позднее 1880), «Этот предательский шепот ручья, / Этот рассыпчатый клич соловья…» («Чуя внушенный другими запрет…», 1890) — строки в последнем примере — отсылка к стихотворению «Шепот, робкое дыханье» (ручей и соловей, любовная тематика, смущение влюбленной девушки в обоих произведениях). Лексема «трели» встречается у Фета как знак весны и без прямого указания на соловья: «Я слышу в поднебесьи трели / Над белой скатертью снегов» («9 марта 1863 года», 1863), «эти трели» («Это утро, радость эта…», 1881 (?)).

Ср. признание в неизменной любви к соловью: «Сам рассказал ты, как когда-то / Любил и пел ты соловьем. // Кто ж не пленен влюбленной птицей, / Весной поющей по ночам, — / Но как поэт ты мил сторицей / Тебе внимающим друзьям» («Я. П. Полонскому», 1890).

43

Именно так представлен он, например, в пародии И. И. Панаева на стихотворение Е. П. Ростопчиной «Весенний гимн»: «А с розою по-прежнему лепечет / Нарцисс, и соловей свистит…» («Весеннее чувство») [Русская стихотворная пародия 1960, с. 483].

44

Такова пародия И. И. Панаева «Nocturno» («Ноктюрн»): «Счастью нашему громкий привет / Распевал вдалеке соловей, / И луны упоительный свет / Трепетал между темных ветвей» [Русская стихотворная пародия 1960, с. 502]. Соловей здесь соседствует с излюбленным фетовским лунным светом, проникающим сквозь темные ветви; глагол трепетать — тоже характерно фетовский.

45

Несколько более поздних примеров: «Истерзался песней / Соловей без розы» («В дымке-невидимке…», 1873), «один любовник розы» («Дул север. Плакала трава…», не позднее 1880). Роза без соловья: «Подари эту розу поэту <…> Но в стихе умиленном найдешь / Эту вечно душистую розу». «Если радует утро тебя…» (1887), «Этой розы завой (завитки. — А.Р.), и блестки, и росы» («Моего тот безумства желал, кто смежал…», 1887). В стихотворении «Цветы» (1858) женщина названа «подругой розы». Роза соотносится с девушкой, молится за не, цветок именуется устами: «Вот роза раскрыла уста, / В них дышит моленье немое: / Чтоб ты пребывала чиста, как сердце ее молодое» («Людские так грубы слова…», 1889); «Но навстречу мне твой куст / Не вскрывает алых уст» («Месяц и роза», 1891).

46

«Царицей» роза именуется также в стихотворении «Сентябрьская роза» (1890).

Показательно, что К. Д. Бальмонт в эссе «Звездный вестник (поэзия Фета)» метафорически именует поэзию автора «Вечерних огней» «неувядаемой розой», а самого стихотворца — «соловьем» [Бальмонт 1980, с. 625].

47

Более поздний пример: «поглядеть в серебристую ночь» («Благовонная ночь, благодатная ночь…», 1887).

48

В поэзии Фета встречается и «составная» метафора «серебро <…> лунное» («На железной дороге», 1859 или 1860), содержащая как замещаемое прямое значение («лунное»), так и иносказательное обозначение («серебро»).

49

Ср. более позднее: «бледней ручья сиянье» («Растут, растут причудливые тени…», 1853).

50

У Фета есть в точности такой же образ: «трепетали ивы» («На Днепре в половодье», 1853).

51

«Серенада» и «Шепот, робкое дыханье…» написаны одним и тем же размером, роднит два произведения и принцип перечисления разнородных предметов — «серенадный».

52

Ср. анализ примеров метафоры дыханье — благоухание: [Федина 1915, с. 130–131].

53

Но слово робкое Фет употребляет и в метафорическом значении: «Струны робко зазвенели» («Серенада», 1844).

54

В романтической традиции «дыхание» могло ассоциироваться с проявлением «души» природы, ее «музыки»; ср. у Э. Т. А. Гофмана: «<…> Голос природы внятно раздавался в мелодическом дыхании лесной чащи. <…> Мой слух все ясней и ясней различал звучание аккордов <…> все — и дерево, и куст, и полевой цветок, и холм, и воды — дышало жизнью и звенело, и пело, сливаясь в сладостном хоре» [Гофман 1994, т. 2, с. 214].

55

Это может быть и автоцитата из «Шепота, робкого дыханья…» — два стихотворения зеркальны по отношению друг к другу: в раннем — свидание, счастливая любовь, рассвет; в позднем — трагическая любовь, разлука (ее смерть, его вина), закат.

56

Более сильное, взрывное проявление чувства счастья, экстатического состояния — рыданья: «О, я блажен среди страданий! / Как рад, себя и мир забыв, / Я подступающих рыданий / Горячий сдерживать прилив!» («Упреком, жалостью внушенным…», 1888); «Травы в рыдании» («В лунном сиянии», 1885).

57

Параллелизм «человек — природа» — излюбленный прием лирики Фета, он может быть обнаружен даже в стихотворениях, на первый взгляд кажущихся чисто пейзажными зарисовками. Таково, например, стихотворение «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…» (1859); см. его анализ в кн.: [Эткинд 2001, с. 51–52].

Ср. замечание Н. Н. Страхова в письме Фету от 16 ноября 1887 года о поздних стихотворениях: «Ваши стихотворения удивительны <…>. Каким образом старые темы у Вас получают свежесть и жизненность, как будто они только что явились на свет» (цит. по кн.: [Кошелев 2006, с. 287]). Обновление привычного в искусстве посредством нового соединения образов, новой композиции — мысль, встречавшаяся еще у немецких романтиков, с творчеством которых Фет был, несомненно, знаком. В романе Л. Тика «Странствия Франца Штернбальда» один из героев, художник Альбрехт Дюрер, говорит: «То, что кажется нам новым созданием, обычно составлено из того, что уже было ранее; но способ компоновать делает его в какой-то мере новым <…>» (ч. 1, кн. 2, гл. 2) [Тик 1987, с. 59].

Соответственно и в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…» акцентировано, очевидно, не только прямое значение слова поцелуи, но и метафорические оттенки смысла (обозначающие веяние ветра и плеск ручья). Акустическое, музыкальное восприятие поцелуев встречается у немецких романтиков; ср. у Э. Т. А. Гофмана: «<…> Поцелуи были мелодичной небесной музыкой» [Гофман 1994, т. 2, с. 248].

58

Ср. замечание Н. Н. Страхова в письме Фету от 16 ноября 1887 года о поздних стихотворениях: «Ваши стихотворения удивительны <…>. Каким образом старые темы у Вас получают свежесть и жизненность, как будто они только что явились на свет» (цит. по кн.: [Кошелев 2006, с. 287]). Обновление привычного в искусстве посредством нового соединения образов, новой композиции — мысль, встречавшаяся еще у немецких романтиков, с творчеством которых Фет был, несомненно, знаком. В романе Л. Тика «Странствия Франца Штернбальда» один из героев, художник Альбрехт Дюрер, говорит: «То, что кажется нам новым созданием, обычно составлено из того, что уже было ранее; но способ компоновать делает его в какой-то мере новым <…>» (ч. 1, кн. 2, гл. 2) [Тик 1987, с. 59].

59

Соответственно и в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…» акцентировано, очевидно, не только прямое значение слова поцелуи, но и метафорические оттенки смысла (обозначающие веяние ветра и плеск ручья). Акустическое, музыкальное восприятие поцелуев встречается у немецких романтиков; ср. у Э. Т. А. Гофмана: «<…> Поцелуи были мелодичной небесной музыкой» [Гофман 1994, т. 2, с. 248].

60

При обозначении глаз мужчины, что для фетовского времени необычно. Ср. другие примеры у Фета: «блуждают очи» лирического «я» в стихотворении «Светоч» (1885), или «милые очи» соловья, олицетворяющего поэта и влюбленного, в «Соловье и розе» (1847) и «мои очи» в «Я целый день изнемогаю…» (1857), или слова лирического «я» «Ты смотришь мне в очи» в «Младенческой ласки доступен мне лепет…». Хотя в русской поэзии времени В. А. Жуковского и А. С. Пушкина это не было редкостью (ср.: «в очах родились слезы вновь» — «Погасло дневное светило…» [Пушкин 1937–1959, т. 2, кн. 1, с. 146]; «Но сон бежал очей» — ранняя редакция стихотворения Е. А. Боратынского «Бдение» [Боратынский 2002, т. 1, с. 202]).

61

Хиазм — синтаксическая конструкция (фигура), в которой соседствующие словосочетания зеркально симметричны по отношению друг к другу. У Фета: существительное + прилагательное и прилагательное + существительное. — А.Р.

62

Из исследований о поэтике стихотворения «Шепот, робкое дыханье…» см. прежде всего еще: [Egeberg 1974].

63

Восприятие фетовского текста как одного сложного бессоюзного предложения диктуется запятыми между простыми односоставными предложениями. Если бы эти предложения отделялись друг от друга точками, то пунктуация и соответственно интонация побуждали бы определить фетовский текст как последовательность не связанных грамматически простых предложений.

Иногда односоставные предложения на базе подлежащего того типа, к которому относится «Шепот, робкое дыханье…», именуют не назывными, а экзистенциальными, или бытийными. Заключительное же предложение может быть отнесено к односоставным восклицательным на базе подлежащего. Предложения без сказуемых, «если распространителем является обстоятельство места, времени, <…> можно трактовать как двусоставные неполные:

Скоро осень. Ср.: Скоро наступит осень.

На улице дождь. Ср.: На улице идет дождь» [Литневская 2006, с. 178].

С такой точки зрения строка «В дымных тучках пурпур розы» должна расцениваться как двусоставное неполное (с пропущенным сказуемым) предложение, распространенное обстоятельством места.

64

«Напевные стихотворения легко положить на музыку (песня, романс). И произносятся они не так, как говорные. Читая их, мы невольно растягиваем стихотворные строчки, усиленно подчеркивая мелодическое движение <…>»; напевность создается благодаря отсутствию переносов на границах строк, благодаря интонационной законченности каждого отдельного стиха, ритмической и интонационной симметричности строк, часто — синтаксическими и лексическими повторами [Холшевников 2002, с. 165]. Выделяются два вида напевного стиха — куплетный и романсный (обыкновенный у Фета). См.: [Холшевников 2002, с. 172–173].

65

Фонетически здесь не б, а [п].

66

Буква я обозначает мягкость согласного р и звук [å].

67

Как указал М. Л. Гаспаров, читателей это стихотворение раздражало прежде всего «разорванностью образов» [Гаспаров 1995, с. 297].

68

По замечанию Н. А. Добролюбова-критика, талант Фета способен полно реализоваться «только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы» [Добролюбов 1961–1964, т. 5, с. 28].

69

Слово поцалуй в простонародном его произношении противостоит фетовскому поэтизму — архаизму лобзания. — А. Р.

70

О работнике Семене и об эпизоде с потравившими фетовские посевы гусями — анализ гневного отклика М. Е. Салтыкова-Щедрина в обзоре из цикла «Наша общественная жизнь», отзыва Д. И. Писарева и стихотворной пародии Д. Д. Минаева: [Кошелев 2001, с. 43–45]; [Кошелев 2006, с. 201–205]. См. также: [Кошелев 2002].

Злосчастные гуси и работник Семен поминались Д. Д. Минаевым и в других пародиях цикла; см.: [Русская стихотворная пародия 1960, с. 508–509, 510]. Перечень и характеристику других негативных и пародийных откликов (Н. А. Некрасова, П. А. Медведева) см. в комм. В. А. Кошелева в изд.: [Фет 2001, с. 442–443, примеч. 3]. Об общественной позиции Фета — автора очерков, — прагматической и консервативной, но отнюдь не крепостнической, см. также: [Тархов 1982а, с. 369–381].

71

Обвинение и издевательские замечания по поводу малосодержательности и слабо развитого сознания в поэзии Фета были в радикально-демократической критике постоянными; так, Д. И. Писарев упоминал о «беспредметном и бесцельном ворковании» поэта и замечал о Фете и еще двух поэтах — Л. А. Мее и Я. П. Полонском: «Кому охота вооружаться терпеньем и микроскопом, чтобы через несколько десятков стихотворений следить за тем, каким манером любят свою возлюбленную г. Фет, или г. Мей, или г. Полонский?» [Писарев 1955–1956, т. 1, с. 196, т. 2, с. 341, 350].

72

И. С. Тургенев сообщал Я. П. Полонскому 21 мая 1861 г.: «Он теперь сделался агрономом — хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл — с какими-то волосяными вихрами за и под ушами — о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом» [Тургенев 1982—, письма, т. 4, с.328].

73

Поэт писал бывшему однополчанину К. Ф. Ревелиоти: «<…> Я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным трудом <…>» [Григорович 1912, т. 2, с. 223].

74

М. Е. Салтыков-Щедрин заметил: «Бесспорно, в любой литературе редко можно найти стихотворение, которое своей благоуханной свежестью обольщало бы читателя в такой степени, как стихотворение г. Фета „Шепот, робкое дыханье“», но «тесен, однообразен и ограничен мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил себя г. Фет», все творчество которого не более чем повторение «в нескольких стах вариантах» именно этого стихотворения [Салтыков-Щедрин 1965–1977, т. 5, с. 383, 384].

75

Землетрясение в португальском городе Лиссабоне (1755) унесло жизни около 30000 жителей, это исключительное трагическое событие послужило предметом для философских рассуждений, отрицавших благое Провидение (Вольтер, «Поэма о гибели Лиссабона, или Проверка аксиомы „Все благо“» и т. д.). — А.Р.

76

Ср. тургеневскую пародию: «Я долго стоял неподвижно / И странные строки читал; / И очень мне дики казались / Те строки, что Фет написал. // Читал… что читал, я не помню, / Какой-то таинственный вздор…» [Русская стихотворная пародия 1960, с. 504]. А. В. Дружинин писал в дневнике о «нелепом детине» Фете и его «допотопных понятиях» (запись от 18 декабря 1986 года [Дружинин 1986, с. 255]). Фет сознательно провоцировал литературную среду нарочитыми «нелепостями»; ср.: [Кошелев 2006, с. 215].

77

Такая репутация Фета поддерживалась его высказываниями (в стихах и в прозе) об иррациональной, интуитивной основе творчества, о звуке, а не смысле как истоке поэзии. Эта любимая фетовская идея была многократно высмеяна пародистами: «Он поет, как лес проснулся, / Каждой травкой, веткой, птицей <…> И к тебе я прибежала, / Чтоб узнать, что это значит?» (Д. Д. Минаев, «Старый мотив»); «Друг мой! Умен я всегда, / Днем я — от смысла не прочь. / Лезет в меня ерунда / В теплую звездную ночь» («Тихая звездная ночь»); «Грезит у камина / Афанасий Фет. / Грезит он, что в руки / Звук поймал, — и вот / Он верхом на звуке / В воздухе плывет» (Д. Д. Минаев, «Чудная картина!», 1863) [Русская стихотворная пародия 1960, с. 513, 514].

78

О разных версиях происхождения Фета см., например: [Федина 1915, с. 31–46]; [Благой 1983, с. 14–15]; [Кузьмина 2003]; [Шеншина 2003, с. 212–224]; [Кошелев 2006, с. 18–28, 37–38]; см. также комментарий А. Е. Тархова к автобиографической поэме Фета «Две липки» в изд.: [Фет 1982, т. 2, с. 535–537].

79

В мемуарах «Ранние годы моей жизни» Фет называет причинами выбора военной службы помимо желания вернуть потомственное дворянство, офицерский мундир, свой собственный «идеал» и семейные традиции (Фет 1893, с. 134); В. А. Кошелев предполагает, что выбор военной службы был также средством избежать «„богемного“ существования», в которое поэт «было окунулся в студенческие времена» [Кошелев 2006, с. 76]. Так или иначе, высказывания Фета, не рассчитанные, в отличие от его воспоминаний, на прочтение широким кругом, свидетельствуют о нелюбви к военной службе.

80

Для отношения сослуживцев к поэту показательна такая их стихотворная шутка: «Ах ты, Фет, / Не поэт, / А в мешке мякина, / Не пиши, / Не смеши / Нас, детина!» [Григорович 1912, с. 158]. Стихи эти, — очевидно, приятельские, не издевательские, но о понимании фетовской поэзии они явно не говорят.

81

Этими обстоятельствами, по-видимому, объясняется та душевная черствость, равнодушие к окружающим Фета, отмеченные некоторыми современниками Фета: «Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видела, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа» [Кузьминская 1968, с. 172]. Впрочем, признавать бесспорность таких свидетельств (как и категорически отрицать их) сложно.

82

Андалузия — историческая область в Испании. — А.Р.

83

О литературной репутации Фета и о восприятии его поэзии см. также: [Елизаветина 1981].

84

По подсчетам Б. М. Эйхенбаума, из 529 учтенных им строфических стихотворений Фета 108 состоят из двух строф, 222 — из трех, 112 — из четырех, 46 произведений пятистрофные, 25 — шестистрофные, 7 — семистрофные; 9 произведений состоят из восьми и более строф [Эйхенбаум 1922, с. 130]. Сам Фет писал великому князю Константину Константиновичу (поэту К. Р.): «<…> Главное — стараюсь не переходить трех, много четырех куплетов, уверенный, что если не удалось ударить по надлежащей струне, то надо искать другого момента вдохновения, а не исправлять промаха новыми усилиями» (письмо К. Р. от 27 декабря 1886 г. [Фет и К. Р. 1999, с. 246]).

85

См. анализ семантики поэтического понятия (концепта) слезы в творчестве Фета в главе, посвященной разбору стихотворения «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…» (раздел «Образная структура»).

86

О трепетанье как мотиве лирики В. А. Жуковского см. также: [Семенко 1975, с. 104 и след.]; [Вацуро 1994, с. 148].

Утверждение Г. А. Гуковского об абсолютной субъективности слова в лирике В. А. Жуковского является преувеличением; см.: [Вацуро 1994, с. 65, 67].

87

Но замечание И. Н. Сухих, что трепет у Фета это «в конечном счете — метафора круговорота, вечного возвращения весны» [Сухих 2001, с. 51], по-моему, — весьма рискованное перенесение поэтического представления, запечатленного в слове трепет, на сферу явлений, с этим представлением прямо в текстах поэта не связанную; здесь исследователь подчиняется не логике анализа, а следует принципу художественной аналогии, метафоры.

88

См. о примерах употребления слов слезы и дыханье в поэзии Фета: в главе, посвященной анализу стихотворения «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…» (раздел «Образная структура»),

89

См. о художественных смыслах, символике весны и зимы у Фета подробнее в главе, посвященной анализу стихотворения «Учись у них — у дуба, у березы» (раздел «Композиция. Мотивная структура»).

90

В европейской традиции, восходящей еще к античности, хвойные деревья ассоциировались со смертью и с погребальными обрядами. В стихотворениях столь близкого Фету поэта, как Жуковский, сосны наделяются эпитетом черные, указывающим на безжизненность, связь с миром небытия: таковы «черные сосны», осеняющие могилы, в элегии «Сельское кладбище» [Жуковский 1999–2000, т. 1, с. 53]. В оригинале перевода-переложения Жуковского — «Элегии, написанной на сельском кладбище» английского поэта Т. Грея «черных сосен» нет; см.: [Зарубежная поэзия 1985, т. 1, с. 326].

91

См. примеры из поэзии Жуковского, Батюшкова, молодого Пушкина и восприятие слов сладкий, сладость, сладостный эстетически консервативной критикой в качестве отличительных черт стиля так называемой поэтической школы Жуковского: [Гуковский 1995, с. 47–51].

92

Оно было указано как нормативное Я. К. Гротом при кодификации правил русской орфографии (см.: [Грот 1895, с. 67]) и являлось таковым до орфографической реформы 1917 г. (ср.: [Виницкий]).

93

Известны случаи, когда в поэтических текстах написание рифмующихся слов подчинялось принятой традиции, но их произношение, диктуемое рифмой, отражало не книжную норму, а реальную речь. Ср., например, в стихотворении Е. А. Боратынского «Къ» («Зачем живые выраженья…». ранняя редакция) рифму в строках: «Душа полна тоски ея» — «И на смятение мое» [Боратынский 2002—, т. 1.с. 250]. «Ея» — литературное написание формы родительного падежа местоимения она, рифма отражает разговорную норму произношения этого слова: её (созвучно с моё).

94

Цезура — словораздел, повторяющаяся межстиховая пауза, находящаяся на постоянном месте, после определенного слога определенной стопы; в терминологии В. Я. Брюсова это «большая цезура» в отличие от «малой» — паузы, находящейся после каждого слова в строке или комплекса слов, объединенных одним ударением [Брюсов 1924, с. 27].

95

Ср. записи в дневнике Жуковского под 12/25 и 16/28 марта 1833 г. о «золотых краях облаков» и об «облаке с золотою гривою» (цит. по: [Веселовский 1999, с. 383]).

У Фета есть описание, похожее на образы облаков у Жуковского: «И ярким золотом и чистым серебром / Змеились облаков прозрачных очертанья» («На Днепре в половодье», 1853).

96

О художественных функциях синтаксиса в поэзии Фета см.: [Klenin 1998].

97

Объединение звуковых и световых значений происходит и посредством параллелизма сказуемых, открывающих череду безличных предложений в первой строфе: прозвучало — прозвенело — прокатилось — засветилось.

Дата написания устанавливается на основании письма Фета В. П. Боткину от 18 мая 1857 г.; см.: об этом: [Генералова, Кошелев, Петрова 2002, с. 480]. Текст письма опубликован: [Письма Фета к невесте 1999, с. 42]. Из текста письма выясняется, что стихотворение обращено к невесте поэта Марии Петровне Боткиной.

98

Дата написания устанавливается на основании письма Фета В. П. Боткину от 18 мая 1857 г.; см.: об этом: [Генералова, Кошелев, Петрова 2002, с. 480]. Текст письма опубликован: [Письма Фета к невесте 1999, с. 42]. Из текста письма выясняется, что стихотворение обращено к невесте поэта Марии Петровне Боткиной.

99

Ср. трактовку весны в других стихотворениях Фета: «возрожденья весть живая» («Еще весны душистой нега…», 1854), «Снова в сердце ничем не умеришь / До ланит восходящую кровь, / И душою подкупленной веришь, / Что, как мир. бесконечна любовь» («Весенние мысли», 1848), «Пришла, — и тает всё вокруг, / Всё жаждет жизни отдаваться, / И сердце, пленник зимних вьюг, / Вдруг разучилося сжиматься» («Пришла, — и тает всё вокруг…», 1866).

100

По утверждению Л. М. Розенблюм, «в отличие от Тютчева, глубоко ощутившего и счастье общения с Природой <…>, герой Фета воспринимает отношения человека с природой всегда гармонически. Ему неведом ни „хаос“, ни „бунт“, столь значительные в тютчевском мировосприятии, ни чувство сиротства среди всемирного молчания» [Розенблюм 2003]. Эта характеристика в общем верна, но только если отрешиться от таких стихотворений, как «Еще майская ночь» или, например, «Угасшим звездам» (1890).

101

Ср. объединение разных — чисто метафорических и не лишенных предметности — смыслов в слове дрожат: «В эфире (в небе, в воздухе. — А.Р.) песнь дрожит и тает <…> И голос нежный напевает: / „Еще весну переживешь“» («Весна на дворе», 1855). Дрожащая «песнь» — это и пение весенних птиц, и голос самой весны, природы, обращенный к лирическому я. «Дрожь» солнечных лучей на воде ручья («Горный ключ», 1870) — признак его жизни, одушевленности. Пример метафорического словоупотребления: «Злая песнь! <…> До зари в груди дрожала, ныла» («Романс», 1882).

102

В первом случае, кроме того, разорвано соседство притяжательного местоимения твой и существительного май (должно быть: вылетает твой май), необычно и само присутствие глагола — сказуемого вылетает. Более привычным было бы: «Как свеж и чист твой май!». Нарушение привычного порядка слов было характерно для русской торжественной поэзии, для одической традиции, на которую Фет, вероятно, и ориентируется.

103

Корневые звуки слов воздействуют сильнее, чем, например, звуки в составе суффиксов, так как теснее связаны со смыслом. Но я счел возможным выделить в ключевых словах все повторы названных выше согласных звуков.

104

Слова царства, снега входят в смысловое поле ‘зима’, скопление согласных рств как бы передает трудность высвобождения весны из обители холода. Можно утверждать, что а. р, с, т, н выполняют в стихотворении противоположные функции. Но допустима и иная трактовка: происходит как бы «подтапливание» «зимних» слов «весенними» звуками.

105

Текст, как и в других случаях, дается по изд.: [Фет 1959]. В этом издании тексты напечатаны по последним прижизненным публикациям, но при воспроизведении этого стихотворения сделаны пунктуационные изменения в соответствии с новыми правилами: точка с запятой в конце шестой строки, точка в конце шестой и точка в конце двенадцатой строк заменены восклицательным знаком. См. текст стихотворения в составе переизданного сборника 1863 г.: [Фет 2002, т. 1, с. 266].

106

«Вечернее освещение» — почти обязательный признак варианта русской элегии, созданного прежде всего В. А. Жуковским; но в центре художественного мира этой элегии «находится созерцающий и размышляющий элегический герой» [Вацуро 1994, с. 56, 57]. В фетовском «Вечере» такого героя как персонажа нет.

Такая деталь, как яркие края облаков, восходит к немецкой поэзии XVIII века, в частности, она встречается у Ф. фон Маттисона, чье творчество хорошо знал В. А. Жуковский (см.: [Вацуро 1994, с. 131]). Цветовой эпитет «золотое», «золотистое» характерен для пейзажей неба у немецких романтиков (ср., например, «золотые закатные тучи» и небо у Л. Тика: [Тик 1987, с. 15, 83, 104–105]), чье творчество было хорошо знакомо и Жуковскому, и Фету. Из русских авторов — современников Фета этот образ унаследовал такой близкий к нему поэт, как Я. П. Полонский (облаков «пурпур золотистый» в стихотворении «Прогулка верхом» [Полонский 1986, т. 1, с. 43]).

107

Ср.: «Сравнением с ныряющею ласточкою поэт, очевидно, хотел намекнуть на коренную жажду сверхчувственного, потустороннего познания, присущую духу человеческому» [Никольский 1912, с. 33].

108

Показательно высказывание Фета в платоновском духе, содержащееся в письме И. С. Тургеневу от 5 марта 1873 года: «Не вещь дорога, а ее первообраз» [Фет 1982, т. 2, с. 206].

109

См. об этом мотиве в поэзии Ф. И. Тютчева: [Левин 1990]; [Лотман 1996].

110

Так, из четырнадцати стихотворений, анализируемых в этой книге, такая рифмовка встречается помимо стихотворения «Заря прощается с землею…» в восьми: это «Кот поет, глаза прищуря…», «Облаком волнистым…», «Шепот, робкое дыханье…», «Еще майская ночь», «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…», «Учись у них — у дуба, у березы», «Еще одно забывчивое слово…», «Одним толчком согнать ладью живую…». В стихотворениях «Сосны» и «На качелях» рифмовка отчасти аналогичная — «обратная»: нечетные строки с мужскими окончаниями, четные — с женскими.

О фетовских рифмах см., например: [Klenin 1987]; [Klenin 1988].

111

В квадратные скобки заключены отвергнутые автором черновые варианты. — Л. Р.

112

Ср.: Стихотворение «Сияла ночь. Луной был полон сад; лежали…» принадлежит к типу «композиции, расчленяющей стихотворение на две смысловые части — повторение последней строки второй строфы в конце четвертой (завершающей) строфы <…>» [Ковтунова 2003, с. 77].

113

Ср. о связи любви и красоты, прежде всего музыкальной, в автобиографическом рассказе «Кактус» (1881): «Напрасно вы проводите такую резкую черту между чувством любви и чувством эстетическим, хотя бы музыкальным. Если искусство вообще недалеко от любви (эроса), то музыка как самое между искусствами непосредственное к ней всех ближе» [Фет 1988, с. 260].

114

Невозможно согласиться с утверждением, что в стихотворении «понимание бессилия искусства обусловливает трагическую окраску переживаний лирического героя» [Буслакова 2005, с. 240]. Слезы в фетовском произведении — слезы не бессилия, полноты чувств. В таком значении это слово часто встречается у Фета: «Эти грезы — наслажденье! / Эти слезы — благодать!» («Эти думы, эти грезы…», 1847); «Травы в рыдании» («В лунном сиянии», 1885); «Росою счастья плачет ночь» («Не упрекай, что я смущаюсь…», 1891), «тихая слеза блаженства и томленья» («Нет, даже не тогда, когда, стопой воздушной…», 1891). Такая трактовка слез характерна для романтической традиции. Ср. и «слезы» в пушкинском «Я помню чудное мгновенье…» или, например, запись в дневнике В. А. Жуковского: «Удивительный вечер на берегу озера, тронувший душу до слез: игра на водах, чудесное изменение, неизъяснимость» (запись от 27 августа 1821 г.; цит. по: [Веселовский 1999, с. 382]).

115

«Чтобы усилить <…> эффект сопоставления, подбирают иногда эпитет, противоположный или противоречащий определяемому, таковы — „сладкая горечь“, „звучная тишина“, „мрачный свет“ и т. п. Подобные противоречивые (в прямом значении) эпитеты носят название оксюморон» [Томашевский 1927, с. 36–37].

116

Ср. аналогичную метафору: «И грудь дрожит от страсти неминучей» («Знакомке с юга», 1854); ср. также: «И молодость, и дрожь, и красота» (поэма «Студент», 1884).

117

Ср.: «Я звука душою / Ищу, что в душе обитает» («Как отрок зарею…», 1847), душа «звучно затрепещет, как струна» («Сонет», 1857).

118

О словаре поэзии Фета см., в частности: [Klenin 1989]; [Кленин 2001а].

119

Ср. стихотворение «В лунном сиянии», 1885, в котором помимо заглавия слова «в лунном сиянии» повторяются трижды — в конце каждого из трех четверостиший.

120

Ср.: «И грудь дрожит от страсти неминучей» («Знакомке с юга»,1854), «В эфире песнь дрожит и тает» («Весна на дворе», 1855), «Они дрожат» (о березах — «Еще майская ночь», 1857); «дрожащие напевы» («Теперь», 1883), «Душа дрожит, готова вспыхнуть чище» («Еще одно забывчивое слово…», 1884), «Задрожали листы, облетели…» (1887), «Опавший лист дрожит от нашего движенья…» (1891). Если учитывать употребление близкого по смыслу слова «трепет» и однокоренных, то число примеров будет намного больше.

121

См. примеры в главе о стихотворении «Как беден наш язык! — Хочу и не могу…».

122

Ср.: «Так дева в первый раз вздыхает <…> И робкий вздох благоухает» («Первый ландыш», 1854), «Вздохи дня есть в дыханьи ночном» («Вечер»,1855), «Так дева в первый раз вздыхает <…> И робкий вздох благоухает» («Первый ландыш», 1854), «вздох ночной селенья» («Это утро, радость эта…», 1881 (?)), «Я слышал твой сладко вздыхающий голос» («Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884), «О, я блажен среди страданий! / Как рад, себя и мир забыв, / Я подступающих рыданий / Горячий сдерживать прилив!» («Упреком, жалостью внушенным…», 1888), «Так и по смерти лететь к вам стихами, / К призракам звезд буду призраком вздоха» («Угасшим звездам», 1890).

123

Ср.: «Изрыдалась осенняя ночь ледяными слезами», «рыданья ночные» («Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури…», конец 1860-х годов (?)), «Травы в рыдании» («В лунном сиянии», 1885). Если учитывать употребление близкого по смыслу слова плач и однокоренных, то число примеров будет намного больше.

124

Показательны и замечания Н. Н. Страхова об отдельных стихотворениях и строках. О строке «Травы в рыдании» из стихотворения «В лунном сиянии» (1885) он писал: «Какой звук» (письмо Фету от 21 января 1886 г.; цит. по: [Благой 1979, с. 598]).

125

Букве я в этом слове и дальше в слове «рояль» соответствует звук [ja]. 126

126

Несколько иначе описывает поэтику времени в этом стихотворении М. Л. Гаспаров, противопоставляющий третью, динамическую, строфу двум первым, статическим: «Ожидание говорит, что вечер сменяется ночью, ночью замирает жизнь и воцаряется сон; и только в контрасте с этим стихотворение описывает „зори без затменья“, „вздох… селенья“ и „ночь без сна“. Ожидание включает чувство времени: „зори без затменья“ — это длящиеся зори, и „ночь без сна“. Ожидание включает чувство времени: „зори без затменья“ — длящиеся зори и „ночь без сна“ — длящаяся ночь; да и сам переход от картины утра к картине вечера и ночи невозможен без чувства времени» [Гаспаров 1995, с. 141].

127

Это стилистическая фигура, по-гречески именуемая гендиадис: «„Эти стаи, эти птицы“» вместо «эти птичьи стаи»; «„гендиадис“ буквально значит „одно выражение — через два“» [Гаспаров 1995, с. 143].

128

Ср. приведенное Гаспаровым замечание коллег, участвовавших в обсуждении анализа стихотворения: «Может быть, неверно, что „капли — слезы“ видны издали, а „пух — лист“ вблизи? Может быть, вернее наоборот: „капли — слезы“ у нас перед глазами, а пухом кажется листва на весенних ветках, видимая издали?» [Гаспаров 1995, с. 144, примеч. 1].

129

Вспомним хотя бы «хор облаков» из «Воздушного города» (1846), строку «Слышу я беззвучную дрожь» из «Эоловых арф» (1847), «пахучую рифму» из «Языка цветов» (1847), «серебристые грезы» из «Музы» (1854), «вздох благоухает» из «Первого ландыша» (1854) или «Слух, раскрываясь, растет, / Как полуночный цветок» из «Жду я, тревогой объят…» (1886), или «воздушная стопа» из «Не нужно, не нужно мне проблесков счастья…» (1887) и «Я слышу трепетные руки» из «Шопену» (1882) (затем эта же строка повторена в «На кресле отвалясь, гляжу на потолок…», 1890), или «И я слышу, как сердце цветет» из «Я тебе ничего не скажу…» (1885).

130

Ср.: «Цвет звучит, форма раздается <…> каждый звук ведает свой цвет, в каждом листке проглядывает сладостный голос, именующий своими собратьями — цвет, запах, пение» (пер. А. В. Михайлова). — Цит по: [Михайлов 1987, с. 320–321]).

131

В первоначальной редакции (журнал «Москвитянин», 1842, № 5 и сборник 1850 г.) было «Где свистал и урчал соловей» [Фет 1959, с. 690].

132

Ср.: «В импрессионистически окрашенную поэтику вносят свой вклад часто встречающиеся в поэтическом языке Фета указательные слова — местоимения, наречия и частицы. Указательные слова в лирике — это одномоментный жест, но не внешний жест, как при устном общении, а „внутренний жест“ как момент чувства, которое испытывает и передает в стихотворении поэт. Такой жест всегда указывает на конкретный и единичный предмет. Указание на предмет или пространство выражает непосредственность его восприятия в данный момент, в данном месте и с данной точки зрения <…>» [Ковтунова 2003, с. 82].

133

Акцентирование Фетом роли указательного местоимения это /эта / этот / эти отчасти напоминает похожий прием В. А. Жуковского, наделявшего служебные части речи, в том числе указательное местоимение там, а также прилагательные и наречия ролью, характерной для знаменательных. См. об этом: [Гуковский 1995, с. 53]. Но у Жуковского происходит так называемая субстантивация этих частей речи, т. е. приписывание им функций существительных. В фетовском стихотворении этого нет.

134

Но у Фета «мошки» как признак весны не единичны. Они встречаются и в стихотворении «Я рад, когда с земного лона…» (1879). В стихотворении «Не спрашивай, над чем задумываюсь я…» (1854) исчезновение «блестящих верениц» «мошек» — зловещий знак, наряду с нахохлившимися голубями и каркающим вороном.

135

Пчела как примета весны — образ, имеющий в европейской поэзии очень богатую и древнюю традицию. Ср. ряд наблюдений у В. В. Набокова: [Набоков 1998, с. 479]. Фет, наверное, помнил и строки «Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты / Жужжанью пчел над розой алой» из пушкинского стихотворения «С Гомером долго ты беседовал один…» [Пушкин 1937–1959, т. 3. кн. 1, с. 286].

136

Этой, по-видимому, нарочитой образной и лексической блеклости соответствует и «неяркая» концовка стихотворения. Ср. интересное замечание одного из коллег, переданное МЛ. Гаспаровым: «<…> После пяти строк эмоционального перечня (в последней строфе. — А.Р.) ожидается такая же эмоциональная последняя строка, например: „…Как я их люблю!“, а вместо этого читателю предлагается неожиданно контрастная логическая: „…Это все — весна“. Логика на фоне эмоции может быть не менее поэтична, чем эмоция на фоне логики» [Гаспаров 1995, с. 144, примеч. 1].

137

Примеры, относящиеся к пению и к метафоре крыла, см. в главе, посвященной анализу стихотворения «Как беден наш язык. — Хочу и не могу…» (разделы «Композиция. Мотивная структура» и «Образная структура»).

138

«я же пчеле подобен <…> Как она, с трудом величайшим, сладкий / Мед с цветов берет ароматных, так же / Понемногу я среди рощ прибрежных / Песни слагаю» (оды, IV, 2, пер. Н. С. Гинцбурга) [Гораций 1993, с. 153–154]. Позднее сравнение писателя с пчелой, извлекающей лучшее из «цветов» — сочинений разных авторов, — встречается у римского философа Сенеки; это уподобление стало «общим местом» в литературе Возрождения (у Петрарки и других авторов).

Литературный исток этого горациевского уподобления (а в конечном счете и фетовского образа) — диалог Платона «Ион», в котором крылатое и священное существо поэт сравнивается с легкокрылой пчелой; см. об этом: [Тархов 1982а, с. 367–368]. Ср.: «Говорят же нам поэты, что они летают, как пчелы, и приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз. И они говорят правду: поэт — это существо легкое, крылатое и священное <…>» («Ион», 534b, пер. Я. М. Боровского [Платон 1968. т. 1, с. 139]).

139

Ср. также: звуки «звонким роем налетели, / Налетели и запели / В светлой вышине» («Нет, не жди ты песни страстной…», 1858), «Роями поднялись крылатые мечты» (1889).

А. Е. Тархов, анализируя сравнение весенних праздничных колокольных звуков с жужжащими пчелами в стихотворении Фета «Был чудный майский день в Москве…» (1857), считает, что основу фетовского образа пчелы составляют «народно-мифологические представления» о пчеле — «посланце иного мира, ибо образ пчелы принимают души ушедших из этой жизни людей» [Тархов 1982, с. 12]. Это наблюдение интересное и, возможно, справедливое, но текстуально недоказуемое.

140

См. об этом: [Тархов 1982, с. 26–27].

141

Ср. у В. И. Даля: «МГЛА <…> помрачение воздуха, испарения, сгущающие воздух, делающие его тусклым, мало прозрачным; сухой туман, дым и чад, нагоняемые в засухи от лесных паров. В знойные дни мгла всегда стоит в низших слоях воздуха и мешает зрению» [Даль 1995, т. 2, с. 311]. Ср. у Фета в стихотворении «Заря прощается с землею…» (1858): «Смотрю на лес, покрытый мглою, / И на огни его вершин» — «мгла» не совершенная тьма, а густая вечерняя тень.

142

Ср. ответ Фета на вопрос анкеты, составленной графиней Т. Л. Толстой, дочерью графа Л. Н. Толстого: «К какой добродетели вы относитесь с наибольшим уважением? — К терпению» (цит. по: [Тархов 1982а, с. 437]). Ср. характеристику фетовской поэзии Б. А. Садовским: «Силой духа поэт преодолевает и смерть, и время, и самую вечность, он никогда не жалуется и не боится» [Садовской 1990, с. 384].

143

Название сборника, как установила Н. П. Генералова, предложил критик Н. Н. Страхов; см.: [Генералова 2002].

144

Состав сборника см. в изд.: [Фет 1979, с. 189–237].

145

В. А. Кошелев сопоставил стихотворение Фета с его ответом на вопрос «Ваша любимая героиня в романах?», заданный в анкете дочерью графа Л. Н. Толстого Татьяной Львовной; Фет ответил: «Осинка в „Трех смертях“» ([цит. по: [Тархов 1982а, с. 436]), назвав рассказ Л. Н. Толстого вместо романа и признавшись, что его любимый персонаж — дерево, умирающее естественно, красиво, невозмутимо: «Вот — идеал смерти, смерти, лишенной всяких ложных утешений, смерти на груди природы и в единстве с нею. Лучший и счастливейший в смерти тот, кто умеет отходить от жизни просто, спокойно, покорно, величаво, красиво», — так резюмирует исследователь идею повести, которую, по его мнению, разделял и Фет [Кошелев 2006, с. 65].

Для приверженности Фета символическим образам деревьев показательно также стихотворение «Одинокий дуб» (1858), в котором старый дуб соотнесен с человеком и одновременно противопоставлен ему, ибо способен к весеннему возрождению; не исключено, что фетовским стихотворением навеян знаменитый образ старого дуба в романе графа Л. Н. Толстого «Война и мир».

146

«Они стоят, молчат; молчи и ты!»

147

Мотив молчания, молчаливого терпения встречается и в следующем, четвертом (последнем, подготовленном самим поэтом) сборнике «Вечерних огней» (1891): «Живым карать и награждать, / А нам у гробового входа, — / О, муза! нам велит природа, / Навек смирялся, молчать» («На пятидесятилетие музы», 1888). Но здесь молчание представлено как состояние неизменное, как проявление уже наступившей «смерти-при-жизни».

148

В языкознании существует точка зрения, в соответствии с которой конструкция «Они стоят, молчат» рассматривается не как одно предложение с двумя глагольными сказуемыми, а как два. Если исходить из нее, то количество предложений во втором четверостишии возрастет до шести.

149

В квадратные скобки заключены отвергнутые автором черновые варианты. — А. Р.

150

В другом стихотворении раздела, «Когда читала ты мучительные строки…» (1887), вечерняя заря представлена как символ любви героя. Этот образ контрастирует с метафорой горения вопреки угасшему вечернему дню в «Еще одно забывчивое слово…».

151

См. анализ этого стихотворения: [Бухштаб 1974, с. 118–119].

152

Истолкование стихотворения «Ничтожество» как религиозного (как опыта «метафизической поэзии»), пусть это и «одно из самых пессимистических стихотворений Фета» [Шеншина 1998, с. 71–73], не основывается на реальных доказательствах, на данных текста.

153

Преклонение колен — устойчивая условная поза лирического я, выражающая почитание женской красоты. Пример — из стихотворения «Во сне» (1890): «Перед тобой с коленопреклоненьем / Стою, пленен волшебною игрой».

154

Ср. замечания Б. Я. Бухштаба: «В период 1882–1892 годов, на седьмом и восьмом десятке лет, Фет пишет особенно много любовных стихов, и они почти впервые говорят о настоящей, а не о прошедшей любви, обращены к ныне любимой, а не только к образу прежней возлюбленной. Можно говорить о втором любовном цикле Фета, хотя нет достоверных данных о том, к кому он обращен, даже к одной ли женщине, и фиксированы ли в стихах только новые любовные переживания или и старые творчески перемещены из прошедшего в настоящее. Было бы неосторожно на основании стихов делать какие-нибудь выводы и о перипетиях старческого романа» [Бухштаб 1959а, с. 65].

М. Л. Гаспаров полагает, что Фет «лучшие свои стихи о молодой любви написал в старости, по воспоминаниям, ретроспективно» [Гаспаров 1995, с. 389].

155

В этом стихе возможны две позиции цезуры: либо после слова тосковать (после второй стопы), либо после слова я (между первым и вторым слогами третьей стопы. Соображения в пользу паузы — цезуры после слова я, хотя она и разрывает стопу, таковы. Во-первых, эта стопа «неправильная», спондеическая: в ней ударные оба слога (первый из них образует слово я), а не только второй, как должно быть по метрической схеме; соответственно, соблюдение цельности стопы при выборе паузы не столь существенно. Во-вторых, в следующей строке цезура находится после того же слова я, которое уже не открывает третью стопу, а «правильно» замыкает вторую. Соображения в пользу паузы после слова тосковать: во всех других строках стихотворения цезура расположена после второй стопы (а позиция цезуры в стихотворном тексте должна быть неизменной); по аналогии, может быть, и в этой строке предпочтительнее пауза после второй стопы.

156

Здесь также возможны две альтернативные позиции для цезуры: после наречия давно (выбор этой позиции поддерживается положением цезуры после второй стопы в большинстве стихов) или после глагола — сказуемого угас (выбор этой позиции диктуется синтаксическими связями в предложении: наречие — обстоятельство давно связано с глаголом — сказуемым угас теснее, чем с союзом хотя).

157

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

А. С. Пушкин

158

Состав сборника воспроизведен в изд.: [Фет 1979, с. 238–314].

159

Библиотека для чтения. 1856. № 5. Отд. V. С. 1–19 (А. В. Дружинин) и Современник. 1856. № 1. Отд. 111. С. 1—42.

160

Ср. такую характеристику поэзии: «Эти звуки — бред неясный, / Томный звон струны» («Нет, не жди ты песни страстной…», 1858).

161

Чудесное свойство поэзии, по Фету, заключается, в частности, в том, что она в состоянии передать, посредством «звука» (слова) обонятельные ощущения («запах»). Действительно, в поэзии Фета такие примеры есть; ср.: «Ах, как пахнуло весной! / Это, наверное, ты!» («Жду я, тревогой, объят…», 1886). Об обонятельных ощущениях и о построенных на их основе метафорах в поэзии Фета см.: [Федина 1915, с. 129–146).

Трава у Фета ассоциируется с «почвой», основой бытия, с самой жизнью: «Та трава, что вдали, на могиле твоей, / Здесь, на сердце, чем старше она, тем свежей» («Alter ego», 1878 [ «Второе я». — лат. — А.Р.). Запах травы, в том числе скошенной, наряду с запахом воды и благоуханием роз, — знак жизни: «Струилися от волн и трав благоуханья» («На Днепре в половодье», 1853), «трав сильней благоуханье» («Я был опять в саду твоем…», 1857), «Запах роз под балконом и сена вокруг» («Ночь лазурная смотрит на скошенный луг…», 1892). О роли запахов трав у Фета см. также: [Федина 1915, с. 136].

162

Ср. письмо В. А. Жуковского великой княгине Александре Федоровне от 17 июня 1821 г.: «Прелесть природы в ее невыразимости» (Русская старина. 1901. № 10, с. 232; цит. по: [Веселовский 1999, с. 378]). Немецкий романтик Л. Тик, чьим внимательным читателем был Жуковский, лично с ним знакомый, писал: «О, бессилье искусств. Твои звуки — детский лепет против полнозвучного органа, мощные гармонические аккорды которого звучат из глубочайших недр земных, из гор и волн, и лесов, и стремнин. Я слушаю, я слышу, как предвечный мировой дух с мастерским совершенством ударяет по струнам устрашающей арфы, рождая своей игрой все многообразие явлений <…>» [Тик 1987, с. 136].

163

См. издания на русском языке: [Литературная теория 1934]; [Вакенродер 1977].

164

Это стихотворение «О милая дева, к чему нам, к чему говорить?..» (1840 (?), опубл. в 1853) — перевод стихотворения польского поэта А. Мицкевича «Rozmova» («Разговор»).

165

О мотиве невыразимого в поэзии Фета см. также: [Федина 1915, с. 57–85]. По мнению Э. Кленин, психологической причиной острого ощущения Фетом ограниченных возможностей слова был билингвизм (двуязычие): Фет ощущал как родные языки и русский, и немецкий, которому был в совершенстве обучен в немецком пансионе города Верро (ныне Выру в Эстонии), куда был определен в четырнадцатилетием возрасте; эта мысль развивается исследовательницей в кн.: [Klenin 2002].

166

«Крылатые звуки» — метафора вдохновения, встречающаяся еще в раннем стихотворении «Как мошки зарею…» (1844). Звуки — метафора вдохновения также, например, в стихотворении «Нет, не жди ты песни страстной…» (1858): «Эти звуки — бред неясный»; «Звонким роем налетели, / Налетели и запели / В светлой вышине. / Как ребенок им внимаю, / Что сказалось в них — не знаю, / И не нужно мне».

167

Ср.: «О, если б без слова / Сказаться душой было можно!» («Как мошки зарею…», 1844); «Тебе в молчании я простираю руку <…> Люблю безмолвных уст и взоров разговор» («Тебе в молчании я простираю руку…», 1847); «И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя, / Тебя любить, обнять и плакать над тобой» («Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…», 1877); «Твой светлый ангел шепчет мне / Неизреченные глаголы» («Я потрясен, когда кругом…», 1885, двадцать шестое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»); «И о том, что я молча твержу, / Не решусь ни за что намекнуть» («Я тебе ничего не скажу…», 1885, тридцать девятое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»), «Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой поник, — / У дыханья цветов есть понятный язык…» («Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой поник…», 1887, шестнадцатое стихотворение из третьего выпуска «Вечерних огней»); «Людские так грубы слова, их даже нашептывать стыдно!» («Людские так грубы слова…», 1889).

168

Показательны и созвучное фетовским мыслям высказывание Новалиса: «Разве содержанием должно исчерпываться содержание стихотворения», и обусловленная этим представлением родственная фетовской «импрессионистическая техника словосочетания» [Жирмунский 1996а, с. 32].

169

О философском осмыслении музыки Фетом и о его зависимости от немецкой романтической эстетики см.: [Klenin 1985]. Ср. запись Жуковского о стихах, «которые та же музыка» [Библиотека Жуковского 1984, ч. 2, 163–164] (публикация А. С. Янушкевича). Ср. романтическую трактовку музыки и песни в статье Н. В. Гоголя «О малороссийских песнях»: «Весь таинственный состав его (вдохновенного состояния души, „вина“ души. — А.Р.) требует звуков, одних звуков. Оттого поэзия в песнях неуловима, очаровательна, грациозна, как музыка. Поэзия мыслей более доступна каждому, нежели поэзия звуков, или, лучше сказать, поэзия поэзии. Ее один только избранный, один истинный в душе поэт понимает <…>» [Гоголь 2006, т. 7, с. 214].

По мнению А. Е. Тархова, на фетовское восприятие музыки как наиболее адекватного языка для выражения чувств и как квинтэссенции бытия повлияла атмосфера 1840-х годов, с культом романса и цыганского пения; см.: [Тархов 1982, с. 30–31].

170

Принципиальный и «скандальный» характер этой поэтической декларации был прекрасно понят таким непримиримым «гонителем» Фета, как Д. Д. Минаев — приверженец социального искусства, враг «чистой поэзии» и фетовского общественного консерватизма. Жестокая минаевская пародия: «Гоняйся за словом тут каждым! / Мне слово, ей-богу, постыло!.. / О, если б мычаньем протяжным / Сказаться душе можно было!» [Русская стихотворная пародия 1960, с. 514].

171

Ср. письмо П. И. Чайковского К. Р. от 22 августа 1888 г.: «Фет, в лучшие свои минуты, выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область. <…> Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант» [Переписка К. Р. 1999, с. 51–52].

172

Музыкальное и песенное начало, ритм организуют космос: «<…Сущность предметов доступна для человеческого духа с двух сторон. В форме отвлеченной неподвижности и в форме своего животрепещущего колебания, гармонического пения, присущей красоте. Вспомним пение сфер» (Статья «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании», 1867 [Фет 1988, с. 301]).

173

Представление о «поющем», но не «думающем» Фете, абсолютно чуждом философии, не соответствует реальности: Фет был внимательным читателем немецких философов И. Канта и А. Шопенгауэра, шопенгауэровские идеи отразились в его поэзии (см. об этом, например: [Никольский 1912], [Благой 1979]; ср. также наблюдения, обосновывающие, что степень влияния А. Шопенгауэра на Фета преувеличена: [Шеншина 1998, с. 72–79]). Но поэтическое творчество Фет действительно трактовал как интуитивное в своей основе.

174

Это традиционный образ, банальность которого не испугала Фета. Среди параллелей, — например, стихотворение В. А. Жуковского из Ф. Шиллера «Желание»: «Ах! Зачем я не с крылами? / Полетел бы я к холмам. // Там поют согласны лиры; Там обитель тишины; / Мчат ко мне оттоль зефиры / Благовония весны; / Там блестят плоды златые / На сенистых деревах; / Там не слышны вихри злые / На пригорках, на лугах» [Жуковский 1999–2000, т. 1, с. 162].

175

На первый взгляд «два крыла» в «Бабочке» предметны, составляя деталь образа насекомого; но сама бабочка не столько реальное насекомое, сколько символ ускользающей, эфемерной красоты.

176

Сокол здесь явно сближен с я поэта: этот образ восходит к «Слову о полку Игореве», где десять соколов символизируют персты, а в конечном счете творческий дар сказителя Бояна, который «шизымъ (сизым. — А.Р.) орломъ» взмывает «подъ облакы»; слово же ширяяся (парящий, летающий) отнесено к соколу [Слово о полку Игореве 1920, с. 3, 31].

177

В этом стихотворении «крыло» не метафорическое, а предметное; однако приверженность Фета к переносному употреблению слова «крыло» побуждает прочитать и этот образ как наделенный в подтексте метафорическими оттенками смысла (пробуждение птицы на рассвете — и пробуждение души лирического я); показательна концовка, говорящая неожиданно не о мире природы, а о я: «А на душе благодать».

178

Ср. также в шутливом стихотворении «Хоть потолстеть мой дух алкает…» (1877): «Устали крылья от размахов». Пародируемая метафора мыслится самим автором как характерно фетовская.

179

Эта метафора употребляется поэтом и в письмах: «И вот навстречу возрастающему поэту раскрываю свои дряхлеющие крылья» (письмо К. Р. от 30 декабря 1887 г.) [Фет и К. Р. 1999, с. 261].

180

Ср. характеристику поэзии в письме графу Л. Н. Толстому от 16 апреля 1878 г. — «молния, которая приходит и уходит» [Фет 1982, т. 2, с. 255].

181

Грамматически правильным было бы молний.

182

Ср.: «Что же такое фетовекий мир? Это природа, увиденная вблизи, крупным планом, в подробностях, но в то же время чуть отстраненно, вне практической целесообразности, сквозь призму красоты» [Сухих 2001, с. 43]. При характеристике антитез, оппозиций, выражающих представление о двоемирии, как признака романтизма И. Н. Сухих ссылается на кн.: [Манн 1995]. Между тем разграничение мира идеального и мира реального в поэзии, относимой к романтической, совершенно не обязательно имеет характер жесткой антитезы; так, на единстве мира идеального и мира реального делали акцент ранние немецкие романтики [Жирмунский 1996, с. 146–147].

183

Впрочем, в отличие от многих других, писавших и пишущих о Фете, исследовательница делает несколько очень важных уточнений: мотивы гармонии мира природы и человека характерны для лирики периода 1850-х годов, в то время как в 1840-е годы изображаются конфликты в природе и в душе человека, в лирике конца 1850—1860-х годов гармонии природы противопоставлена дисгармония переживаний я; в лирике 1870-х нарастает мотив разлада и преобладает тема смерти; в произведениях 1880 — начала 1890-х годов «низкой действительности и жизненной борьбе поэт противопоставляет не искусство и единение с природой, а разум и познание» [Лотман 1982, с. 443]. Эту периодизацию (как, строго говоря, и любую другую) можно упрекнуть в схематичности и в субъективности, но представление о Фете — певце радости жизни она справедливо корректирует.

184

Но: поэзия Фета для Д. Д. Благого, в отличие от И. Н. Сухих, все же «романтическая по пафосу и по методу», как «романтический вариант» пушкинской «поэзии действительности» [Благой 1983, с. 19].

185

Как переломный, кризисный для поэта А. Е. Тархов называет 1859 год, когда были написаны тревожное «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…» и безрадостное, содержащее мотивы безблагодатности и тоски бытия и старения «Кричат перепела, трещат коростели…»; см.: [Тархов 1982, с. 34–37]. Следует, однако, учитывать, что 1859 год — это время издания обоих стихотворений, когда они были написаны, точно не известно; см.:[Бухштаб 1959б, с. 740, 766].

186

Ср. условное расхожее импрессионистическое определение свойств поэзии Фета, приведенное МЛ. Гаспаровым: «Мир Фета — это ночь, благоуханный сад, божественно льющаяся мелодия и переполненное любовью сердце…» [Гаспаров 1995, с. 281], Однако эти свойства поэзии Фета не мешают исследователю причислять его к романтикам; см.: [Гаспаров 1995, с. 287, 389; ср. с. 296]. Движение смысла в фетовских стихотворениях от изображения внешнего мира к выражению мира внутреннего, к вчувствованию в окружающую лирическое я природу, — «господствующий принцип романтической лирики» [Гаспаров 1995, с. 176].

187

«Эпитет „безумный“ — один из наиболее часто повторяющихся в его любовных стихах: безумная любовь, безумная мечта, безумные сны, безумные желанья, безумное счастье, безумные дни, безумные слова, безумные стихи» [Благой 1979, с. 608].

188

См. комментарий А. А. Тахо-Годи к «Иону»: [Платон 1968, т. 1, с. 520–521].

189

Конечно, этот «устойчивый литературный прием, маркирующий (отмечающий, наделяющий. — А.Р.) фигуру поэта <…> признаками боговдохновенности, причастности к „небесным тайнам“, характерен еще для античной традиции, а в русской поэзии встречается начиная с первой трети ХIХ века» [Песков 2007, с. 10–11], однако именно в романтическую эпоху он получает особенное звучание благодаря исполненному серьезности философско-эстетическому обоснованию.

190

Здесь и далее цитируется стихотворение «Только встречу улыбку твою…» (1873 (?)). — А. Р.

191

Фет страдал астмой. — А.Р.

192

Показательно также воздействие фетовской поэзии на творчество символистов — неоромантиков: «В русской литературе 1880-х гг. определенно выделяются пласты, объективно близкие к „новому искусству“ следующего десятилетия и привлекавшие внимание символистов, которые <…> могут быть объединены понятием „предсимволизм“. Это — лирика школы Фета <…>» [Минц 2004, с. 163] (ср. замечание об импрессионизме «школы Фета», стоявшем у истоков «декадентства» [Минц 2004, с. 187]). Еще в 1914 г. В. М. Жирмунский выстраивал преемственную линию: «немецкие романтики — В. А. Жуковский — Ф. И. Тютчев — Фет — поэт и философ B. C. Соловьев — символисты» [Жирмунский 1996а, с. 205, примеч. 61] (ср.: [Бухштаб 1956, с. 260]).

193

Несмотря на сходство поэтики Жуковского и Фета, в общем можно согласиться с утверждением Д. Д. Благого: «В идеальном мире лирики Фета, в противоположность Жуковскому, нет ничего мистически- потустороннего. Извечным объектом искусства, считает Фет, — является красота. Но эта красота не „весть“ из некоего нездешнего мира, это и не субъективное приукрашивание, эстетическая поэтизация действительности — она присуща ей самой» [Благой 1979, с. 550–560].

194

Мнение, что «в 1880-е годы снова, уже на новом основании, возвращается гармоническое мироощущение лирического героя Фета» [Буслакова 2005, с. 241], выглядит необоснованным: во всех сборниках «Вечерних огней» есть трагические и даже совершенно безнадежные стихотворения. Лишь один пример — стихотворение 1880-х годов — отклик на празднование юбилея (!) поэтической деятельности Фета, на торжественное чествование: «Нас отпевают. В этот день / Никто не подойдет с хулою / Всяк благосклонною хвалою / Немую провожает тень» («На пятидесятилетие музы», 1888). Для строгих выводов необходимы статистические подсчеты.

195

По замечанию А. Лавджоя, романтизм относится к числу «чреватых недоразумениями и зачастую расплывчатых определений — измов (так что некоторые желают вообще вычеркнуть их из словаря и философов, и историков)», которые «являются обозначениями комплексов, а не чего-то цельного <…>» [Лавджой 2001, с. 11].

196

В. А. Кошелев относит к стихотворениям на эту тему также «Оброчника», «Людские так грубы слова…», «Не нужно, не нужно мне проблесков счастья…», «Во сне», «Была пора, и лед потока…», послания «В альбом Н.Я. П-ой», «Е.С. Х-вой при получении от нее пышного букета цветной капусты» [Кошелев 2006, с. 286].

197

«Не следует понимать этих слов так, что стихи поэтов остаются навсегда в памяти людской, что они переживают современность и таким образом, как говорится, увековечивают известные имена и события. Нет, смысл здесь совершенно другой: Фет восхищен тем, что у поэтов все принимает форму вечности, облекается в вечность» («Заметки о Фете Н. Н. Страхова. III. Еще несколько слов памяти Фета» [Страхов 2000, с. 429]). Ср. сходный пример: «<…> В стихе умиленном найдешь / Эту вечно душистую розу» («Если радует утро тебя…», 1887).

198

Во втором из них опущен глагол-связка: «Вот в чем [есть] его и признак, и венец»!

199

Стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» завершается — вопреки поэтической традиции, восходящей к оде Горация «К Мельпомене», — обращением к музе не требовать «венца» — награды. Фетовский поэт обладает «венцом» изначально: это его дар.

В стихотворении Фета, в отличие от пушкинского, «избранный певец» и я автора прямо не отождествлены, однако принадлежность автора к «избранным» подразумевается. Фет оценивал свое место в современной ему русской поэзии очень высоко: «Надо быть совершенным ослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной все современные поэты в мире сверчки» (письмо Н. Н. Страхову от 27 мая 1879 г.; цит. по: [Розенблюм 2003]).

Показательно, что Фет предлагал включить в торжество празднования пятидесятилетия своей поэтической деятельности вручение лаврового венка графиней А. А. Олсуфьевой, возглавляющей группу московских дам (см. письмо ее супругу — переводчику римских поэтов графу А. В. Олсуфьеву от 7 июля 1888 г. [Фет 1988, с. 406]).

200

Параллель — в поэзии Е. А. Боратынского — стихотворение «Болящий дух врачует песнопенье» [Боратынский 2002, т. 2, ч. 1, с. 312]).

201

Глагол шепнуть в значении ‘выразить, навеять некие тонкие смыслы и чувства’ восходит, вероятно, к поэзии В. А. Жуковского; ср.: «Шепнул душе привет бывалой» («Песня» («Минувших дней очарованье…») [Жуковский 1999–2000, т. 2, с. 103]).

202

Впрочем, в русской поэзии он встречается и раньше, еще у В. А. Жуковского в стихотворении «Желание» — переводе-переложении из Ф. Шиллера; о чудесной лодке говорится: «Паруса ее крылаты и весло оживлено» [Жуковский 1999–2000, т. 1, с. 162]; тот же образ в стихотворении Жуковского «Пловец». Ср., например, в стихотворении В. Н. Олина «Умирающий христианин» — переводе из французского поэта А. Ламартина: «из мятежных волн / В небесну пристань мой вбежал уж легкий челн» (Русский инвалид. 1822. № 20. 23 января. С. 80; цит. по: [Вацуро 1994, с. 231]).

203

Как обозначение эмоционального состояния это любимое слово стихотворцев поэтической школы В. А. Жуковского и К. Н. Батюшкова; Жуковскому обязан таким употреблением его и Пушкин (см.: [Гуковский 1995, с. 47–51]. Ср. у Жуковского: «сладость веселого вместе» (баллада «Эолова арфа»); «сладкая скорбь», «первыя встречи небесная сладость», «присутствия сладость», «Ей спутник до сладкой минуты свиданья», «сладостным пеньем вдали соловья» («К Нине. Послание») [Жуковский 1999–2000, т. I, с. 130–133].

204

Ср. об этой особенности стиля Жуковского: [Гуковский 1995, с. 36–37, 52–53[. А Н. Веселовский указывает на немецкую философскую и литературную традицию как на источник такого словоупотребления в поэзии Жуковского [Веселовский 1999, с. 387].

205

Качание на качелях с возлюбленной в фетовском стихотворении, вероятно, навеяно, не только воспоминаниями молодости, но и поэтическим текстом Я. П. Полонского «Качка в бурю» (1850), в котором есть такие строки: «Скоро ночь — темнеют ели… / Слышу ласково-живой, тихий лепет: „На качели / Сядем, милый мой!“ // Стан ее полувоздушный / Обвила моя рука, / И качается послушно / Зыбкая доска» [Полонский 1986, т. 1, с. 77].

206

В последних двух строках содержится автоцитата из стихотворения «Шепот, робкое дыханье…» (1850).

207

Эдуард Мерике (1804–1875) — немецкий поэт.

208

В стихотворении дана отсылка к стихотворению «Шепот, робкое дыханье…» (1850): это образ зари — метафора огня любви.

В. А. Кошелев относит стихотворение «На качелях» к пласту текстов из четвертого выпуска «Вечерних огней», определяемому как «значимая память» [Кошелев 2006, с. 288].

209

См. о любви Фета к Марии Лазич подробнее в главе, посвященной анализу стихотворения «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…» (раздел «Автобиографическая основа»).

210

Абсолютно несостоятельно бездоказательное утверждение В. А. Кошелева, что стихотворение «На качелях» — «один из самых вдохновенных в мировой литературе манифестов любви и супружеской верности» [Кошелев 2006, с. 112]. Во-первых, этому противоречит свидетельство самого поэта: Фет и М. П. Боткина обвенчались 16 августа 1857 г. — не за сорок, а за тридцать с небольшим лет до написания стихотворения. Во-вторых, в письме Я. П. Полонскому Фет, если бы писал о себе и жене в далеком прошлом, не преминул бы это отметить, вместо того чтобы упоминать о безымянной «девушке» (Я. П. Полонский с Марией Петровной был знаком). В-третьих (и это главное), если не счастливая, то внешне безмятежная супружеская жизнь четы Фетов-Шеншиных никак не могла ассоциироваться с «игрой роковой». «Роковая» игра-любовь, — конечно, отнюдь не супружеский союз.

211

В. А. Кошелев, демонстрируя поразительную для исследователя фетовской поэзии эстетическую глухоту, трактует «роковую игру» как «осознание конца жизни» [Кошелев 2006, с. 288]. Естественно, такое понимание никак не подтверждается текстом.

212

Женитьба Фета на М. П. Боткиной — сестре критика В. П. Боткина, происходившей из богатой купеческой семьи, в 1857 г. была, видимо, браком по расчету (ср. свидетельство брата графа Л. Н. Толстого Сергея Николаевича, сохраненное Т. А. Кузьминской [Кузьминская 1968, с. 174]; см. также: [Бухштаб 1974, с. 35–36]. Впрочем, письма Фета Марии Петровне и ее брату В. П. Боткину свидетельствуют, казалось бы, против такого заключения; см.: [Письма Фета к невесте 1999]; см. также: [Кошелев 2006, с. 109–111].

213

Показательно и замечание Б. Я. Бухштаба о стихотворении «Еще акация одна…» (1859): «<…> Любовь раскрывается в желании задержать время» [Бухштаб 1959а, с. 63]. Речь идет о строках: «К твоим ногам, на ясный круг / Спорхнула птичка полевая. // С какой мы робостью любви / Свое дыханье затаили! / Казалось мне, глаза твои / Не улетать ее молили. // Сказать „прости“ чему ни будь / Душе казалося утратой… / И, собираясь упорхнуть, / Глядел на нас наш гость крылатый». Ср. у Л. М. Лотман: «В „Вечерних огнях“ появляется целый цикл стихов (не выделенный формально в цикл), посвященных трагически погибшей возлюбленной юности Фета Марии Лазич. Вечность, неизменность, постоянство любви к ней поэта, его живое восприятие давно ушедшего человека выступают в этих стихотворениях как форма преодоления времени и смерти, разделяющих людей» [Лотман 1982, с. 444–445].

214

См. примеры в главе, посвященной анализу стихотворения «Как беден наш язык! — Хочу и не могу…».

215

Несомненна параллель с пушкинскими строками из гимна Председателя в «Пире во время чумы»: «Всё, всё, что гибелью грозит, / Для сердца смертного таит / Неизъяснимы наслажденья — / Бессмертья, может быть, залог» [Пушкин 1937–1959, т. 7, с. 180].

216

Не случайно «игра» названа «роковой», — по-видимому, в обоих значениях этого слова: ‘опасная, гибельная’ и ‘предопределенная, предначертанная судьбой’.

217

Примеры приведены М. Л. Гаспаровым [Гаспаров 1984, с. 172].

218

Стихи «Тем отрадней взлетать над землей / И одним к небесам приближаться» могут рассматриваться и как два предложения: «Тем отрадней взлетать над землей» и «[Тем отрадней] к небесам приближаться».