Путешествие вокруг моего черепа - [58]
«Ремни… ремни…» – жалобно стеная, упорно твержу я.
Ощущение боли начисто пропало, но это отнюдь не успокаивает меня, более того, кажется тревожным признаком. Я угадываю в этом молчаливую и все более неотвратимую угрозу, приготовление к самому страшному, тот бесконечно долгий момент, когда палач прилаживает испанский сапог, прежде чем натянуть его. Ведь даже предположить немыслимо, чтобы у человека ковырялись в мозгу, а ему даже не было больно, эта нелепость может означать лишь одно… Вспомнить только: ведь еще совсем недавно возбуждение крошечного нервного волокна в той коробке, которая сейчас вскрыта, вызывало такую безумную боль, что самому хотелось размозжить себе голову. Кто из нас не знает, какую роль играет мозг для человека: достаточно проломить череп или просто сильно ударить по нему, повредив мозг, и тебе крышка… А тут… столько времени… копошатся в самой глубине, тычут туда ножами, ножницами, пинцетами… и хоть бы хны? Может, все-таки не стоило это делать?… Предупредить их, что ли, пока не поздно?… Какой он ни есть превеликий ученый, а вдруг позабыл, что… достаточно просто проткнуть голову… Может, надо бы заорать, как будто мне больно?… А как орать, если не болит? Я решил, что не стану сдерживаться и заору, если мне станет больно, – не потому, что страшно или невтерпеж, я, скорей, даже обрадовался бы, выйдя из этого бесчувствия, – а лишь бы предупредить, предостеречь их, что я пока еще жив, но им самое время кончить. Слишком уж затянулось это плавное размешивание, взбивание густой массы, наполняющей мою черепную коробку… хотя следует признать, что размешивают и взбивают все проворнее, ловчее. Да, в ловкости и сноровке им не откажешь… Умелый повар лихо замешивает на доске тесто, пальцы его мелькают с молниеносной быстротою, и вот уже горка муки на доске обретает форму, неуловимым движением он проделывает вверху небольшое углубление, а другой рукою тем временем разбивает яйцо и выливает туда его содержимое, на мгновение желток крышечкой накрывает мучную горку и тотчас же тонет в ней под проворными пальцами повара, разминающего, размешивающего густую массу… Загляденье!
Ох… только бы не уснуть… иначе мне конец.
Как ни напрягай я память, я не в силах определить, к какому времени отнести явившуюся моему воображению туманную картину. Одно ясно: возникла она вслед за моей отчаянной борьбой со сном, но случилось ли это сразу же, еще в момент операции, или несколькими днями позднее, в лихорадочном забытьи, – не знаю. Возможно, что временной сбой (о нем я расскажу ниже) начался именно тогда, заранее уступив черед более поздней картине, которая затем, переместившись во времени, вклинилась сюда. Но факт остается фактом: сколько бы ни прокручивал я (находясь почти в трансе, как бы служа самому себе медиумом) запрятанную средь гирусов и ганглиев мозга, и с тщательным упорством проявленную пленку воспоминаний, картина эта неизменно возникает в этом месте. Так что я и попытаюсь зафиксировать ее здесь. Смысл видения, очевидно, заключается в том, что я проецирую себя в операционный зал. Большую лампу под потолком погасили, чтобы освещение падало равномерно.
Оливекрона (а может, и я сам) с обручем на лбу наклоняется вперед, досадливо оттолкнув коленом полу халата, зацепившуюся за высокий, круглый табурет. Прикрепленная на лбу лампочка освещает вскрытую черепную поверхность. Желтоватая жидкость уже откачана, мозжечковые доли опали и резко отделены, и стала хорошо видна внутренняя часть вскрытого пузыря. Кровеносные сосуды вдоль линии разреза перехвачены, прижжены раскаленным электрическим скальпелем.
Сейчас можно разглядеть и кровяную опухоль. Внутри пузыря, чуть сбоку примостился здоровенный, красный наплыв – вместе с пузырем размером с маленький кочан цветной капусты. Поверхность опухоли извилистая, бугристая. Бугорки и извилины образуют рельефный узор наподобие большой камеи, выпуклый рисунок которой ^ысечен из ее собственного материала. На рисунке мягкими, размытыми контурами изображен портрет женщины по пояс, она крепко прижимает к лицу пухлого младенца. Голова женщины покрыта кружевным покрывалом на итальянский манер, бамбино, ухватившийся за шею матери, повернут в профиль.
Прямо жаль губить такую красоту, однако Оливекрона осторожно, но безжалостно принимается выжигать по краям камею, резко обозначившуюся на фоне желтоватой ткани. Рельеф бледнеет, опадает, размывается, а середина вся съежилась, спеклась. Теперь необходимо выбрать, вычерпать это месиво. Острый, плоский нож с лампочкой на конце грациозно, плавно и точно огибает выжженную опухоль, нигде не задевая мозга. Оливекрона работает, прикусив нижнюю губу. В бытность свою школьником, когда на уроках картографии или произвольного рисунка надо было раскрасить в зеленый или красный цвет четко обведенную тушью поверхность, он с таким же вниманием следил, чтобы краска не заехала через край, и испытывал тайное удовлетворение, когда ему это удавалось. Сейчас работа продвигается легко, поскольку все инородное тело отделилось и находится у него в руке. Подобно резиновому шарику, который свободно плавает в другом, большем по размеру и наполненном каким-то щелочным раствором, колышется и кружит в едкой жидкости плотный катыш. Сбоку у него – здоровенный кусок железа. Бог весть как он угодил туда, наверное, внешняя оболочка оказалась пробита, когда машина мчалась во весь опор по сумасшедшим дорогам, вверх-вниз по горам, пыхтя и захлебываясь от бешеной гонки, а может залетел шрапнельный осколок – втихомолку, исподтишка, так что мы даже не заметили, ведь официально территория не обстреливалась. да и вообще в мирных жителей стрелять не положено.
