Путешествие вокруг моего черепа - [54]

Жестокость операции увлекает меня. С диким наслаждением я предаюсь ей и готов чуть ли не самолично помогать хирургу. Тяжело дыша, охваченный яростью сокрушения, я про себя подбадриваю, подстегиваю профессора. Режь, кромсай, ломай, чего тут церемониться!.. Ах, позвонок не поддается? Ну, еще разок, да посильнее, рвани как следует, должен же он сломаться! Видал – готов как миленький! А ну, поддай жару, мясницкая работа она, брат, силы требует!

Я задыхаюсь от усилия. Перед глазами плывут красные круги. Попадись мне сейчас под руку топор или какая-нибудь железка, и я бы бил, колотил, крушил себя самого, все и вся вокруг, с необузданным, безумным наслаждением.

И в этот момент, прорвав пелену слепой ярости, у меня над ухом раздается тихий, внимательный, задушевный человеческий голос. Он звучит приветливо, ласково, чуть ли не поглаживая, как прохладная, смелая рука, укрощающая бесноватого, или зазывный оклик миссионера, обращенный к африканскому дикарю.

– Wie fühlen Sie sich jetzt?[45]

Неужели это голос Оливекроны?… Конечно, это говорит он, больше некому, хотя я и не узнаю его голоса, никогда прежде (да и после) не звучал он так мягко, ласково, ободряюще. Воплощенное понимание и сочувствие – как не похоже это на обычную профессорскую сдержанность! Или попросту марля приглушает голос?

Мне делается ужасно стыдно, и в этот же момент начинает ныть развороченная голова. И я с удивлением слышу, как вместо яростной брани мой голос вежливо и застенчиво произносит в ответ:

– Danke, Herr Professor… es geht gut![46]

Настроение мое меняется. После трепанации черепа наступает относительная тишина, однако она не действует успокоительно. Мною овладевает слабость, и в тот же миг пронзает страх: боже правый, только бы не потерять сознание! Помнится, профессор как-то раз сказал моей жене: «Если пациент – европеец, я не усыпляю его на время операции; при бодрствующем состоянии риск снижается на двадцать пять процентов». Да, сейчас мы с ним трудимся вместе, и я должен быть столь же внимателен, как и он, ведь нельзя ошибиться и на тысячную долю миллиметра. В тот момент, как я потеряю сознание, я утрачу и жизнь.

Итак, давайте-ка сосредоточимся. Необходимо заставить свой мыслительный аппарат работать, автоматически отщелкивать мысли одну за другой. Я должен до конца оставаться в сознании. Ну что ж, попробуем. Я в здравом уме и трезвой памяти, знаю, где нахожусь, знаю, что меня оперируют. Сейчас, по всей вероятности, вскрывают мозговую оболочку, действия хирурга равномерны, ритмичны: взмах скальпеля, перехват сосуда зажимом и так далее, как работа белошвейки. Логично и все же неожиданно мне вспоминается Кушинг, каким я видел его в любительском фильме. Да, то была чистая, аккуратная работа, помнится, я еще тогда заметил: словно в кухонном зале изысканного ресторана шеф-повар в белом халате и колпаке очищает мозги от пленки и прожилок, прежде чем обжарить их в сухарях. Фу, чушь какая, надо поскорей переключиться на что-нибудь другое. О чем это я? Ах да, вот если я сейчас вспомню, в какой из ящиков тумбочки сунул свою самопишущую ручку, значит, я нахожусь в сознании. Нет, тоже не годится, лучше прочесть от начала до конца балладу Араня, тем самым я смогу и отсчитать время, в общей сложности она займет четверть часа, а это уже кое-что. И я начинаю декламировать про себя: «Рыцарь Пазман в старом замке взад-вперед по залу ходит…»[47]

– Wie fühlen Sie sich jetzt?

– Danke, Herr Professor, es geht…

Батюшки, да разве это мой голос? На вопрос профессора отвечает высокий, тоненький голосок, доносящийся откуда-то издалека. Нет уж, эту перекличку придется прекратить, не стану я больше пугать себя попусту.

Неплохо было бы узнать, до какого этапа дошла операция. Как давно я здесь лежу? Руки-ноги у меня совершенно онемели – почему не ослабят ремни, ну хоть чуточку, самую малость, может, опасаются, как бы я не начал биться да не опрокинул стол? Чушь собачья! Ведь у меня затекли… онемели конечности…

Опять пошли выкачивать-вычерпывать, слышно, как внутри что-то хлюпает. Сколько же можно копаться в голове у человека, эй, господа, нельзя ли полегче! Сами видите, я молчу, вам не мешаю, но пора бы и несть знать! И вообще могли бы удостоить, хоть в двух словах проинформировать… Между прочим, как вы могли заметить, я ведь тоже нахожусь здесь своею собственной персоной и мне небезынтересно было бы узнать, долго ли еще вы намерены ковыряться в этой хлюпающей жиже.

Разве мы с вами – я и вы, господа, были когда-либо и станем ли когда-нибудь еще столь близки друг другу, как сейчас? Ведь я отлично знаю, что вы добрались до мозга и сейчас ворошите его, предварительно вычерпав жидкость, чтобы удобнее было работать… Мой мозг. Наверное, он пульсирует…

– Больно? Нет, не больно.

Нет, разворошенный мозг не причиняет мне боли. Какой-то инструмент с резким стуком падает на стеклянную поверхность – этот звук отдается болью. И доставляет боль промелькнувшая в голове мысль, которая не имеет отношения к происходящему и с которой я не в силах совладать. Она хочет прорваться на передний план, я сдерживаю, тесню ее, и это вызывает боль.