Путешествие в Ур Халдейский - [54]

Когда ее движения стали еще более нервными, поспешными и суматошными, а куча мятой одежды, кидаемой на пол, все продолжала расти, я сам подошел к кровати, нагнулся и приподнял край покрывала. Ощерившийся кот встретил меня шипением, и я отпрянул, дрожа от внезапного испуга. Я наткнулся на табуретку у входа в каморку, и среди медных изделий, громоздившихся в «Приюте творца» под слоем пыли, проскользнула тень, сгустившаяся в углу в другого кота, выпучившего на меня испуганные глаза и готового к отступлению или к вынужденной атаке.

Дом был полон кошек, но эта глухая тревога началась прежде, чем я их увидел, и на самом деле, еще до того, как я в него вошел. В отличие от дверей соседних домов, в которые люди входили и выходили, облезлая голубоватая дверца тетушек и находящееся рядом с нею закрытое окно были окутаны атмосферой потустороннего, и взгляды детей, следовавшие за мной и сопровождавшие меня, подчеркивали чужеродность этого пространства, внутрь которого вот сейчас, неизвестно почему, кто-то пытается войти. Внутри больше всего подавил меня вид «Приюта творца», той самой каморки, в которой Элька в свое время обрабатывала медную посуду. Я ведь всегда добровольно вызывался возвращать книги из ее дома в библиотеку только ради того, чтобы увидеть ее за работой в «Приюте творца». По дороге я с нетерпением ждал той минуты, когда увижу покрытую рельефами медную посуду, сваленную грудами, излучающими сияние, меняющееся с переменами света, проникавшего сквозь фигурную решетку круглого оконца, напоминавшего взирающий из-под потолка глаз. Из медной глуби в сумрачных углах каморки исходили тусклые пепельные и лимонные лучи, а с приближением взгляда к центру струившегося из оконца света начинался танец искр, переливавшихся желтыми, розовыми, красными, золотистыми и оранжевыми бликами, и все эти всполохи меди и латуни перешептывались металлическими отзвуками, отвечавшими на звуки проезжавшей по улице телеги, шагов входящего и тонких, коротких, ритмичных, чутких ударов Элькиной руки, высекающей рисунки на меди. Круглое оконце, напоминавшее взирающий с потолка глаз, теперь было затянуто паутиной изнутри, а снаружи покрыто слоем густой пыли, облепившей его по краям и позволявшей свету просачиваться лишь тусклой струйкой по центру. И так же как в былые дни чистота и ясность металлических звуков вторила чистоте и ясности света, а танец цветных искр вторил отголоскам уличных звуков, так сейчас приглушенность звуков вторила мутности света, а отсутствие танцующих искр вторило приглушенности отзвуков.

Под пыльными тряпками, заполнявшими каморку, замерли все медные искры и все металлические звуки, и над ними вздыбился кот. Медная посуда, украшенная рельефами, была погребена под тряпками, словно древний археологический слой роскошной и богатой столицы, залегающий под обломками жалких домов грязного и бедного городишки, а кот, выгнувшийся над ними дугой, был под стать бедуину, гнавшему своего верблюда над руинами Ура Халдейского и не умевшему оценить великолепие сокровищ, залегавших в песке под его стопами.

Подобно кругу света, все более сужавшемуся в окошке этой каморки из-за постоянно растущего и пожиравшего его от краев к центру слоя пыли, жизненный круг всего этого дома также сужался от краев стен к находившемуся в центре столу. Вокруг него были установлены заграждения из кресел, стульев и разнообразных косых досок и полок, прогибавшихся под кипами одежды, и к находящемуся в середине столу нельзя было подойти иначе, как только по узкому проходу, начинавшемуся прямо от входной двери. Казалось, что каждый предмет одежды, однажды извлеченный из своего ящика, оставался там, куда был брошен, а всякая хоть раз передвинутая вещь уже не возвращалась на свое место. И оттого казалось, что Элька была теперь целыми днями занята поисками пропавших предметов и столкновениями с вещами, забытыми много лет назад, встававшими на ее пути, словно неразборчивые воспоминания.

— Старые люди, — сказала Элька, будто в ответ на изумление, сквозившее в моем взгляде, — всегда что-то ищут: старик ищет свой кошелек, и свои очки, и книгу, которую положил на стол всего минуту назад.

И по ее взгляду было видно, что вместе с беспорядком, мешавшим ей передвигаться по дому, ее сознание путалось в неразберихе всех воспоминаний, извлеченных из дальних уголков ящиков и оставшихся там, куда были брошены, и натыкалось на образы дел и поступков, забытых много лет назад, встававших на ее пути, словно лежащие не на месте предметы.

— Но ведь вы всегда клали книги под кровать, — сказал я ей.

— Да, да! — ответила она с нетерпением в голосе. — Но сейчас там живет рыженькая Ципи. Знаешь, рыженькая Ципи умнее всех, она точно знает, куда я собираюсь пойти, и прежде чем я успеваю обернуться, она уже там. Когда мне, например, надо что-то сшить, Ципи тут же прыгает и усаживается на швейной машинке раньше, чем я сделаю шаг в ту сторону. И все время, что я работаю, она сидит и охраняет меня от всех прочих, не давая им морочить мне голову. Особенно она следит за черненькой Бэллой. Эта маленькая хитрюга хочет, чтобы я целый день играла только с ней, особенно когда я занята. Она ко мне всячески ластится, подлизывается и устраивает разные номера именно во время шитья, тянет за нитки, заворачивается в материю и просто садится мне на голову. Если бы не Цип, которая ставит ее на место и отгоняет от меня, я бы точно не смогла даже приготовить обед.