Путешествие в параллельный мир - [4]

И я учился. Уже через неделю я ловко «ставил дорогу», таскал на перекрёстке туда-сюда груза, наизусть знал карту расположения камер — «глобус» — и вёл тетрадь учёта входящих и исходящих грузов. В носках, привязанных к канатам, были сигареты, нитки, чай, кофе, провода, сахар, бумага, зарядные устройства, ручки, шприцы, телефоны, марихуана, заточки,  спирт, конфеты и горсти скрученных в трубочку и запаянных в целлофан записок — «маляв». На каждой маляве стоял номер исходящей камеры и камеры назначения. Я должен был сориентироваться по карте куда что передать, дёрнуть нужный канат, стукнуть раз-другой по трубе и отправить груза дальше. Ежедневно всем камерам по дороге доставлялись информационные листы с фамилиями и статьями новоприбывших арестантов: так друг друга находили подельники и даже родственники. Я познакомился с голландцем и с удовольствием оттачивал английский по переписке. С ним же я играл по переписке и в шахматы.

Арестантский язык в малявах — своеобразный фольклор. Долго и витиевато с нами здоровались: «Вечер в хату, порядочные арестанты, чифир в радость...», потом также замороченно нам рассказывалось о достоинствах «людского хода» и необходимости его поддерживать и уже только после следовала кроткая просьба прислать по возможности пару сигарет и щепотку чая. Прощание и благодарность выражалась так же на несколько абзацев. Я быстро научился ставить метку «НТВ» и отправлять маляву попрошаек дальше по дороге. «Нет Такой Возможности». Вечных просителей в тюрьмах кличут чайками и их «дай-дай-дай» надоедает даже «котловой хате» - камере с общаком.

Иногда дорога приносила длинный кожаный тубус. В нём, свёрнутый в трубку, лежал «воровской прогон» - указ местного начальства. Эта бумага представляла из себя произведение местного искусства. Воровские звёзды, решётки, колючая проволока и витиеватый каллиграфический шрифт. Смотрящий за камерой разворачивал свиток и торжественно зачитывал послание всей камере. С уже известными арестантскими словооборотами нам рассказывали о чей-то коронации или наоборот, ставили в известность о том, что при встрече такого-то человека «спросить с него, как с гада». Два раза в месяц это был список дней рождений или, наоборот, усопших «старших братьев» — и камера варила чифир, пускала его по кругу, праздновала или поминала. Стол накрывался с общака.

Работа дорожника казалась интересной и была почётной, но напряжённой и ответственной. Если  у меня порвался бы конь и выпал бы ценный груз — восстанавливать или оплачивать стоимость пришлось бы нашей камере. А в носках иногда были не только айфоны, но и солидные пакеты с белым, неизвестным мне веществом. Листы учёта грузов в случае шмона нужно было хоть съесть, но ни в коем случае не допустить попадания их в руки администрации. Карался такой промах строго.

К происходившему вокруг я относился отстранённо, будто находясь в кинотеатре виртуальной реальности. Осознать и принять то, что всё это происходит со мной я не мог ещё долго. Поэтому продолжал играть свою актёрскую роль и вёл дневник, стараясь не упустить ни одной значимой детали. Естественно, всё увиденное шифровал ибо шмоны случались часто и неожиданно. Но если обыск предполагался какой-то проверяющей комиссией, нас предупреждали заранее и мы сдавали инспектору пакет со всеми запрещёнными предметами, вплоть до гвоздей. Через сутки нам всё возвращали. Вплоть до гвоздей.

Лояльность администрации московских изоляторов к теме АУЕ* объяснялась легко. Ежемесячно Азиз переводил на спецсчёт двенадцать тысяч рублей в месяц, по штуке за койку. Таких камер только в нашем коридоре было двадцать, а сколько их на всё СИЗО? Это была цена использования «запретов» днём и наличие «чёрного хода» ночью. Время от времени что-то запрещённое изымалось для отчётности или по разгильдяйству, но за деньги всегда можно было не только вернуть изъятое, но и затянуть новое. «Ноги» стоили пять тысяч, и за эти деньги можно было иметь в камере хоть телефон, хоть героин — после лефортовской жизни с запретом нахождения в камере даже ниток, происходящее в Медведково казалось мне безумием. Тем не менее АУЕ* делало своё дело. Ручейки взносов стекались в бурные милионные реки, одни из которых, по словам смотрящего, текли на спецсчета администрации, другие в тюремный и воровской общаки.

В каждой камере смотрящий ненавязчиво обозначал, сколько нужно платить «по возможности» и куда. Одни платили сто рублей, другие тысячу или десять, кто-то и вовсе не платил, но последних были единицы. Арестантско-уркаганское единство* стоит не на дружбе, а на дороге, общаке и игре. «Деньги — Товар — Дорога — Товар — Деньги». «В общак по возможности, каждому по потребностям». «Садишься играть — вату не катай, на воровское уделяй». «Мама, я сбил человека, срочно переведи деньги, иначе меня посадят». «Дорогая, скинь на эту симку тысячу рублей...». Каждую ночь в тюремных камерах многотысячных централов кипит работа по изъятию средств у пока ещё вольных и уже арестованных граждан.

Дорога должна двигать. Общак должен полниться, Игра должна играть, На мужиках стоит «чёрный ход». Без лоха и жизнь плоха. АУЕ*, братва! Платить должен каждый.