Путешествие в будущее и обратно - [3]

В одну из ночей постучали в комнату приятеля отца.

— Одевайтесь! — приказали ему сотрудники НКВД. Когда тот оделся, у него потребовали документы, паспорт. — Извините, — сказал чекист, увидев его паспорт. — Можете спать дальше! — И пошли в соседнюю комнату.

Несколько человек в санатории скончались от инфаркта, один повесился у себя в комнате, не выдержав ожидания ночных гостей.

Отец сбежал из этого санатория в Сочи и поселился там в гостинице. Мы с матерью приезжали к нему зимой на месяц. Я запомнил ужасный шторм, который забрасывал в зал стоявшей у моря гостиницы огромные камни, валуны. Но НКВД там не так сильно бушевало.

Из Сочи мы переехали в Гагры. Там я с отцом ходил в ущелье, где первый и последний раз в жизни видел настоящий аул, прилепившийся к склону горы. Дома-сакли с плоскими крышами, на них — другие сакли, и минарет в середине аула, узенькие, кривые, карабкающиеся в гору улочки, живописные, приветливые жители — абхазцы, собаки, запах горьковатого дыма. Жуткая романтика! Если бы я не видел этого аула, мне было бы, наверное, совсем не так интересно читать потом Лермонтова или Толстого о Кавказе. После войны, приехав в Гагры, я первым делом пошел в то ущелье, но на месте аула увидел филиал ресторана «Гагрипша», самого модного и дорогого в Гаграх.

Летом 38-го года отец поехал на польско-белорусскую границу «собирать материал для пьесы о пограничниках», потом писал ее в местных домах отдыха до весны 39-го. Лишь бы не мозолить глаза в Москве. Летом мы с мамой опять приезжали к нему, жили некоторое время даже на заставе. Один раз отец и начальник заставы взяли меня с собой в ночь на обход «секретов». Помню, как из тьмы выскакивали пограничники и докладывали обстановку, как рычали на нас их собаки.

Поздней осенью 38-го мама тяжело отравилась, попала надолго в больницу, и отец забрал меня с собой в Белоруссию. В ту поездку я впервые увидел, в какой роскоши уже тогда жили «ответственные работники». В Минск мы с отцом ехали в вагоне первого секретаря ЦК партии Белоруссии Червякова. Там были столовая, душевые комнаты, красное дерево, бархат, икра всех цветов, коньяки, ликеры. В загородном доме отдыха правительства, где жил отец, — вновь роскошь и изобилие. Запомнилось отвратительное действо, когда однажды на заднем дворе повара резали поросят. Надрезали горло и отпускали бегать, и поросята, отчаянно визжа, петляли по снегу, истекая кровью, и вскоре весь двор был красным от крови, с валяющимися повсюду мертвыми поросятами. На ужин в тот день подавали свиную колбасу с кровью — белорусское лакомство. Увидев ее, я убежал из-за стола.

Запомнились мне и дородные игривые буфетчицы и официантки в столовой, и модная тогда разухабистая песенка, исполнявшаяся на канканный лад: «Знаю я одно укромное местечко, под горой лесок и маленькая речка, там люди нежности полны и целуются в уста возле каждого куста». Самое было для этого время! Не успели люди натанцеваться под эту песенку, как вал арестов накатил и на руководящую белорусскую элиту. В «укромное местечко» на том свете угодили почти все! Червяков, честь ему и слава, сумел покончить жизнь самоубийством.

Весной, когда начались аресты, нам с отцом пришлось уехать в Москву, где к тому времени волна арестов стала спадать. Но отец еще некоторое время жил в страхе, что его притянут теперь уже за связь с «врагами народа» из руководства Белоруссии.

Много позже отец показал мне вырезку выступления сталинского сатрапа Жданова в 37-м году. Жданов сказал тогда следующее: «Некоторые члены партии для того, чтобы подстраховаться, прибегали к помощи лечебных учреждений. Вот справка, выданная одному гражданину». Жданов зачитал ее: «Товарищ Х по состоянию своего здоровья и сознания не может быть использован никаким классовым врагом для своих целей. Районный психиатр Октябрьского района г. Киева.

Подпись.»

Это выступление Жданова было напечатано в сборнике под красноречивым названием: «Страна социализма вчера и сегодня», который сохранился в архиве отца.

Самое забавное, что мой отец тоже добился в 39-м году уникальной врачебной справки, согласно которой отцу по состоянию здоровья было противопоказано участие в партийных собраниях! И это не только из-за страха перед «разоблачениями» добился отец такой справки, но из ненависти к партсобраниям. Еще до «ежовщины» отец опубликовал в какой-то писательской газете яркую статью «Присутствие не обязательно!», в которой писал, что партийные собрания, которыми тогда буквально нашпиговывали календарь, мешают писателям работать, и нужно решить наконец, «где важнее присутствие писателя: на партсобраниях или в литературе?». («Присутствие не обязательно» — это была перифраза дежурных слов в объявлениях о партсобрании: «Присутствие обязательно!».)

После получения упомянутой выше справки отец, единственный из всех литераторов — членов партии, никогда до конца жизни не посещал партсобраний! Если проходили обсуждения каких-либо важных вопросов, то протоколы и документы ему присылали домой, часто с пометкой «Секретно!».

Глава 2 Мой отец — Билль-Белоцерковский

От хедера до английского лайнера.