Путешествие в будущее и обратно - [11]

И сейчас, глядя на сосны, с трудом самому себе верю, что когда-то залезал на них. Вот куда я хотел бы вернуться!

Расскажу вкратце о литературной карьере отца. Он написал 14 пьес и том рассказов из западной и морской жизни. Некоторые из его пьес шли за границей. В Германии на рубеже 30-х годов большим успехом пользовалась комедия «Луна слева». Впервые ее поставил в Берлине известный немецкий режиссер Эрвин Пискатор, а потом она шла и во многих других немецких театрах. У нас дома хранился толстый альбом вырезок из немецких газет с рецензиями на эту пьесу.

Но самое выдающееся произведение отца — пьеса «Шторм». В 20-е годы она шла по всей стране, а потом и за рубежом. В архиве отца я нашел журнал «Театр» за 1928, кажется, год. Там был напечатан список наиболее «гонорарных» писателей, и возглавлял его отец! А конкуренция тогда была мощная. В выборе репертуара театры были совершенно свободны — широко шла классика и много кассовых, развеселых штучек. Во МХАТе, к примеру, блистала пьеска под названием «Сара хочет негра». И там же шла «Белая гвардия» Булгакова. Но со «Штормом» тогда никто не мог конкурировать.

Читатель только должен иметь в виду, что партийный писатель обязан был 60% гонорара отдавать в качестве партналога! Тогда еще существовал «партмаксимум», и партийный директор завода зарабатывал примерно в два раза меньше беспартийного.

В «Шторме» зрителей больше всего привлекал революционный матрос Братишка. Дух американских анархистов, сплавленный с характером самого отца, воплотился в этом образе. Братишка, если всмотреться, не был российским персонажем. Занимая должность секретаря-делопроизводителя при председателе Укома (уездного комитета) партии, он держит себя по отношению к нему совершенно независимо, на равных, делает ему замечания, и при этом их связывает суровая мужская дружба. А вот прибывшего из центра ответственного работника Братишка попросту терроризирует: заставляет стать в очередь и на возмущенные слова «ответработника», что в уездном масштабе он все равно что вождь, дает свою знаменитую реплику: «А может, вошь?». (В послевоенной постановке «Шторма» этой реплики, конечно, уже не было!) Интересно, что первое название пьесы было «Вошь»! И потому, что вошь, тиф были «главными врагами революции», и потому, что еще большими врагами, по мнению отца, были всякого рода вожди! Но отца в театре уломали изменить такое неаппетитное название.

И если нерусского происхождения был Братишка, революционный матрос-инвалид (вместо одной ноги — деревяшка), то почему же он так нравился русской публике? Братишку повсюду провожали овациями. Даже Солженицын в «Круге первом» пишет, что после «Шторма» ни одна пьеса о революции и Гражданской войне не могла рассчитывать на успех без матроса Братишки. Революционный матрос был центральным персонажем в «Любови Яровой» К. Тренева, «Бронепоезде 14-69» В. Иванова, «Оптимистической трагедии» Лавренева и т. д. Но, как и всякая копия, эти матросы не дотягивали по яркости до оригинала.

И вероятно потому так нравился публике отцовский Братишка, что он олицетворял дефицитные в России во все времена качества — личное достоинство, внутреннюю свободу, независимость. Братишка, как и его прототип, не был человеком толпы, массы. По той же причине завораживают нас и герои Хемингуэя.

И в то же время Братишка был остроумным народным героем, типа Теркина у Твардовского. В «Шторме» было много сочных персонажей (Раневская с ролью спекулянтки изъездила с сольными концертами всю страну), но Братишка был центром, главной жемчужиной пьесы. Как удалось отцу, родившемуся на Украине, в еврейской семье и столь много времени жившему вне России, схватить народный русский язык и юмор, я не понимаю. Видимо, было в нем зерно гениальности.

Но «Шторм» и в целом был значительным произведением. Пьеса написана убежденным революционером, который не считал нужным лакировать революцию и ее героев. Высвечивая положительные качества революционеров, автор не скрывает и их примитивного «классового сознания», бескомпромиссности, революционной жестокости к «классовым врагам» и «разложенцам», презрения к «буржуазной» интеллигенции. Не скрывает, потому что считает все это достойными качествами. Во всяком случае во время революции.

В «Шторме» проявилось и удивительное подсознание автора, которое дало ему возможность подняться до предвидения будущего. Я имею в виду эпизод расстрела старого большевика Раевича, жившего до революции политэмигрантом во Франции, и его бред в момент психического срыва: «Жирондисты! Всюду жирондисты! Маски, всюду маски! Долой маски!». В этом эпизоде явно предугадывается 37-й год! И однажды я оказался свидетелем впечатляющей сцены. В кабинете отца на стене висели фотографии различных эпизодов из «Шторма», и как-то, глядя на фотографию сцены расстрела Раевича, он вдруг сказал: «Как гениален я был!».

Я спрашивал отца, как ему пришли в голову бред Раевича о жирондистах и сцена его расстрела? Отец задумался, но не нашел ясного ответа. В жизни такого эпизода он не знал.

И характерно, что сцена бреда и расстрела Раевича стала первой жертвой цензуры — в 1933 году при постановке «Шторма» в театре Ермоловой. Постепенно цензура вырубила из пьесы около половины оригинального текста, который, увы, заменялся отцом на нечто приемлемое для цензуры. Делал он это в основном после войны, будучи уже сломленным человеком. Когда «Шторм» в последний раз возобновлялся Завадским в театре Моссовета, я на премьере просто не мог смотреть на сцену, смотрел себе под ноги и страдал от стыда за пьесу и отца. Отец же был доволен, что хоть и в таком виде пьеса была возобновлена.