Путешествие рок-дилетанта - [6]
— Рассматриваете?.. Тут есть что посмотреть. Это парижский Коровин… Аверченко, Качалов, это вы ни у кого не найдете… Это я в гриме Хачатуряна. Я изображаю столетнего Хачатуряна. Вот Зощенко. Я первым стал читать его с эстрады… Это Владимир Николаевич Давыдов, если вы знаете. Не знаете?.. Господи, какая смена поколений! Дедушка русской сцены, великий Давыдов из Александринского театра! Вот уже есть люди, которые Давыдова не знают. Это страшно… — покачал головой Утесов, обращаясь даже не ко мне, а куда-то вдаль, к тем, что глядели с портретов. — Это Глазунов, нарисованный рукой Шаляпина. Вот Шостакович, я и Дунаевский. А это картины: Рылов, Репин, Маковский, Архипов… Моя пластинка «На концерте Утесова». Недавно вышла… Не знаете?
Леонид Осипович вынул пластинку из конверта и бережно положил ее на диск проигрывателя. Из колонок, висевших под потолком, упали громкие звуки оркестра. Исполнялось попурри из песен Утесова.
Леонид Осипович так же медленно опустился в кресло и сделался неподвижен. За окном шумело Садовое кольцо. «Эх, сторонка, сторонка родная, ты солдатскому сердцу мила. Эх, сторонка, сторонка…» Между ресниц Утесова блестела слеза. Минут пятнадцать мы слушали, не шелохнувшись. «Разлука ты, разлука…» — пела шарманка. Мне вспомнился выпущенный недавно кинофильм «Я помню чудное мгновенье». Там есть кадры, где Утесов — кажется, в том же кресле — слушает свои старые песни.
Пластинка кончилась, и еще некоторое время шипела в тишине игла. Утесов был еще т а м. Я осторожно выключил проигрыватель.
— Леонид Осипович… — тихо позвал я.
— А?..
— Вы видели фильм «Я помню чудное мгновенье»?
— Я жду этого, но я не видел! — встрепенулся Утесов. — По нашему телевидению? Ах, в Ленинграде… Да, там показывали, здесь — нет. Так вот вы мне расскажите…
Тут я сделаю отступление, потому что рассказал о фильме сбивчиво, скупо и совсем не про то. Я вообще не умею рассказывать. Сказать же о нем необходимо, поскольку фильм связан не только с Утесовым, но и с тем, что я уже назвал «продолжительностью» времени, воплощенной в людях, песнях, романсах.
Какой это поразительный фильм! Сколько в нем грусти, изящества, вкуса, неуловимого чувства быстротекущего времени, словно осененного пушкинской строкой «Я помню чудное мгновенье…». Эти «чудные мгновенья» любви и человеческой нежности воскресают перед нами в воспоминаниях старых актеров, в переборах гитары, в словах старинных романсов… «И все былое в отжившем сердце…» Я не могу забыть глаза Анастасии Вяльцевой на фотографическом портрете, полные глубины и тайны, — «ее глаза, как два тумана, полуулыбка, полуплач, ее глаза — как два обмана, покрытых мглою неудач; соединенье двух загадок, полувосторг, полуиспуг, безумной нежности припадок, предвосхищенье смертных мук…». Так написал Николай Заболоцкий о портрете совсем другой женщины, но лучше не скажешь.
А Иван Семенович Козловский, танцующий медленно и грациозно с маленькой девочкой (внучкой? правнучкой?), в то время как Татьяна и Сергей Никитины поют простые и щемящие стихи Юнны Мориц: «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли, фонтаны били голубые и розы красные росли…» — и лица, лица, молодые и старые: белое, восковое — Изабеллы Юрьевой за бледным контуром увядшего букета в старинной вазе, и нервное, угловатое лицо Алисы Фрейндлих, и сутулая фигура Булата Окуджавы, похожего на школьного учителя рисования в больших печальныхочках, сквозь которые видится ему акварельный портрет романсово-прекрасной дамы… Этот фильм надо видеть. …И грустная усмешка Утесова, слушающего озорную песенку своей молодости: «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!»
Кончилась одна кассета, началась следующая. А мы говорили о Ленинграде («Вы этого не пишите, одесситы обидятся, опять будут письма, но Ленинграду я обязан всем!»), о песне («Я не понимаю в песне неодносортности стихов и музыки. Сорт должен быть один — первый!»), о моде («У меня есть такая фраза… как это… написано хорошо: „Мода — мгновение, современность — эпоха!“»), о вкусе («Есть такая поговорка, она на еврейском языке, вы не поймете: „Все, что больше, то лишнее“. Смотрите, какой я ловкий, красивый, как я быстро бегаю, как я управляюсь с микрофоном… Лишнее, все лишнее!») — и кончилась еще одна кассета. Но самое время последовать рекомендации Леонида Осиповича, ибо все, что больше, то лишнее.
Прощаясь, Утесов подписал мне фотографию. Таким образом, планируемый мною дружественный жест все же состоялся.
— Только не пишите, бога ради, что, когда мне было три года, я пел арию Ленского: «Куда, куда вы увалились, златые пни моей весны!» Об этом все пишут. Это правда, но об этом все пишут…
— Хорошо, — сказал я. Поэтому я и не пишу.
Я вышел на широкое Садовое кольцо, которое закруглялось к Комсомольской площади, к Ленинградскому вокзалу, к моему дому. По улице шла современная молодежь. Несовременной молодежи не было видно.
В небе торчал шпиль высотного дома.
— Дяденька, можно прикурить?
Передо мной стоял паренек лет семнадцати, в джинсах, в тонкой клеенчатой куртке расцветки канадского флага. Я не сразу понял, что «дяденька» — это я. Только что, в гостях у Утесова, я три часа ощущал себя безумно молодым.
