Путешествие по Советской Армении - [111]

Мы дошли до конца ущелья, образующего полукруглый тупик, уже к самой ночи. Усталость наша сменилась почти полным бесчувствием, — мы сделали в этот день около сорока километров. Последняя кочевка встретила нас огоньками и собачьим лаем, и здесь мы решили заночевать.

Нас провели мимо телят и коров, уже разлегшихся полукругом перед входом в палатку. К деревянному шесту, над которым прикреплена крыша из войлока, хозяйка приделала жестянку с самодельным, тускло горевшим фитилем. В этом неверном свете можно было различить внизу черную ямку очага. Сунув в нее несколько кусков кизяка, курдянка зажгла их и жестом показала нам — снять сапоги и просушить перед очагом ноги. Мы расселись на мягком тюфяке и сунули ноги к очагу, каменные стенки которого были накалены. Трудно передать, какое это наслаждение — греть ноги после тяжелого пути очень холодной ночью, не отделенной от человека ни стеной, ни полом, протекающей сквозь дыры войлока, широко входящей под полог, сыростью поднимающейся от земли. Ночь была всюду, пальцы ее шевелили бахрому в палатке; звезды — такого количества звезд никогда не увидишь в городе — сыпались холодным дождем, видимые в каждую дырочку. В этой курдской палатке я увидела вблизи армянскую пастушью овчарку, о которой уже рассказала читателю в первой части книги.

Большая собака, поджав хвост между тощими лапами, нервно шевелилась за нашими спинами. Она не смела кусать гостей, пребывание в палатке делало нас для нее недоступными. Но, чуя чужих, пес неистово страдал, шерсть на нем вздыбилась. Протянув руку, мы нашли его морду; он безвредно и беззвучно огрызнулся, отведя челюсть, которой мог бы раздробить камень. Потом не вытерпел, жалобно заскулил и был выгнан за неприличие хозяином из палатки.

Тем временем курдянка вскипятила чай. Он был светло-зеленого цвета, из какой-то неведомой травки, на вкус кисловатый и очень приятный. Но даже пить не хотелось, так велика была усталость.

Курдянка тронула меня за плечо. В руке она держала одеяло, служившее верную службу не меньше чем трем поколениям кочевников. Она уложила меня на приготовленном тюфяке в середине палатки. Ночь проникала во все поры нестерпимым холодом. Огонь в очаге потух. Еще минута — и я, забыв всякую привередливость, натянула одеяло до ушей и заснула крепчайшим сном.

Озеро Кари-лич

Утро на яйлаках наступает рано, задолго до рассвета. Не сразу поймешь, где ты проснулся. Конец света, или, вернее, начало света. Висит коричневая бахрома палатки, приподнятой над землей шестами. От угла ее идет к земле крепкая веревка, привязанная к колышку. Под бахромой открывается мир, бледно-зеленый, чуть тронутый перламутром еще не взошедшего солнца. Еще не родились ни звуки, ни запахи, — все в сонной неподвижности. Вокруг спят люди, человек до двадцати. Слева — курд и курдянка с ребенком у груди; подальше — высокий седой курд; справа — старуха, уснувшая позже других и сейчас уже открывшая глаза в голых птичьих веках, лишенных ресниц. Дальше — подростки, маленькие дети, юноши, с открытыми ртами и кудрями на лбу. Между ними, тоже спящая, высунулась круглая бахромчатая морда собаки с крепко стиснутой квадратной челюстью.

Нам посчастливилось в нашем путешествии. Тупичок ущелья Амберд, где мы переночевали, представлял собой одну из «откровенностей» Арагаца, где подземная жизнь воды пробивается наружу и выдает свои тайны. Если бы мы подошли к озеру Кари-лич верховьями, быть может, наши впечатления были бы слабее. Выйдя еще до рассвета на яйлаки, мы увидели подъем, который предстояло нам взять, — почти отвесный, очень утомительный, часа на полтора, по горной стене, на крыше которой и расположено озеро. Медленно осиливая каждую пядь земли, от карниза к карнизу, мы с первых шагов почувствовали под собой воду. Еще внизу, до подъема, она доходила нам по щиколотку. Наша обувь промокла и набухла от нее. Но и земля под нами казалась промокшей и набухшей от нее, словно обувь, ступившая еще глубже, нежели мы. Вся гора как будто сочилась водою. Вся гора, нажимаемая нами, как будто жала на невидимый источник, и он брызгал из дальних глубин под ее тысячетонной подошвой. Вода, вода, вода — куда ни повернись. Мы просыхали от движения и солнца, и опять мокли, и опять шли. Было очевидно, что здесь пульсирует где-то большая водная масса, быть может, подвальный этаж того озера, чью зеркальную крышу мы скоро увидели наверху.

Погонщики ослов — проводники, к которым мы уже потеряли доверие, шли обходной дорогой, а с нами добровольно поднимались старые курды-езиды, в палатке которых мы ночевали. Они отнеслись к замыслу взойти на Арагац очень недоверчиво, их широкие глаза улыбались: только что начали таять склоны, наверху должен быть сплошной снег, не время, лучше отложить. До озера, однако, они нас довели.

Озеро Кари-лич лежит у подножья высокой горки, сплошь составленной из битого камня, на абсолютной высоте 3195 метров. На горке есть ниша — и в ней жестяной дождемер, и, по-видимому, здесь бывал кто-то, чтобы справляться о данных этой маленькой метеорологической станции. Берега еще были покрыты снегом, лишь местами оттаявшим. Земля настолько мокра, что мы с трудом отыскали полоску, пригодную для стоянки. Вода лежала тихая, прозрачная у берегов, того особенного синего цвета, какой придают горным озерам молекулы льда. Позднее, уже с последних высот нашего пути, когда и озеро и гора возле него показались нам размером с небольшой бобовый стручок, еще одно красивое явление поразило нас: озеро светилось двойным светом — розовым и голубым. Его кривые края пылали розоватым, очень нежным, лучистым пламенем, а в розовом ободке сияла глубокая одноцветная бирюза. Это потому, что берега Кари-лича мелки, вода исключительно прозрачная, красноватое вулканическое дно просвечивает розовым, а в середине озеро глубоко и дает редкую по своей густоте и яркости синеву.