Путешествие по Советской Армении - [101]

С незапамятных времен в Аштаракском районе было одиннадцать маленьких каналов на одиннадцать селений, и все они питались водой из небольшой речки Амберд. Но так как эти каналы были маленькие и мелководные, вода в них плохо хранилась, усыхала, просачивалась, и ее не хватало. В Аштараке задумали построить один-единственный, большой, полноводный канал на все деревни, с тем чтобы воды хватало с избытком. Строить было нелегко. Сперва высоко у подножья Арагаца надо было пробить к месту стройки дорогу, а уже потом начать копать землю. Аштаракские женщины ушли наверх, жили в палатках, спали на земле и почти закончили большое инженерное сооружение, резко меняющее весь водный баланс района. «Работают эти женщины, как асланы», — почтительно сказал о них старичок учитель. «Аслан» на народном языке — лев. Где же, наконец, эти львы? Когда мы увидим их?

Все крепче и прохладней становился воздух, но запах земли умирал в нем, угашаемый вечерней росой, как темнота гасит краски. Мы шли к последнему колхозу через необыкновенное поле. Оно стояло в рост человеческий, по пятнадцать стеблей из одного корня, — и на тяжелых мохнатых пшеничных колосках были повязаны узкие красные тряпочки. Семь колосков обвязанных на семь необвязанных. Мы притянули к себе жирный колос в бантике — он был безусый, лишенный длинных своих волосков. Бантик означал, что колос «кастрирован». Это было поле семеноводческого колхоза.

Чтобы зерновые колосья не оплодотворяли сами себя (что ведет к постарению, измельчанию семени, падению урожайности), проводится ювелирная работа семеноводов. Растение ставится в искусственные условия, при которых опылителем его может быть только «дальний родственник», соседний колос. И здесь, как во всем живом царстве, близкое родство, перекипание в собственном соку неизбежно приводит к дегенерации, а отказ от него — к омоложению, к новому биологическому расцвету. За этим полем будущей «элиты», то есть высокосортного, крупного пшеничного зерна, показалось такое же ювелирно обработанное поле ячменя «поллидиума», — и, наконец, вдалеке блеснул яркий огонек: это вынесли лампу на веранду сельсовета.

Мы побежали на огонек, а за нами, над горизонтом, почти обдавая нас жаром, словно опахивая теплым, нагретым воздухом полей, выкатывался огненный ободок необыкновенно большой луны. В колеблющемся двойном свете, в острых рембрандтовских очертаниях перед сельсоветом двигалась и волновалась толпа. Из сумрака в свет выступали, озаряясь с внезапной яркостью, то круглое молодое лицо с темными щеками, в которых угадывался густой, почти кирпичный румянец; то морщины, бесчисленные, лучеобразные, сухого старушечьего лица с опущенной низко повязкой. Но больше всего было лиц женщин среднего возраста — и это были, наконец, желанные нам «асланы». Невольно замедлив шаги, мы вступили в круг неверного двойного света.

И женщины ждали нас, — ждали нас, как и мы их. Есть в человеке лучшее, непередаваемое, — то внезапное чувство кровной внутренней близости, которое роднит вдруг городского жителя, давно отошедшего от земли, с его народом. Серьезные, хорошие, простые женщины обступили нас. Прохладный ветер обсушил пот с их щек, но еще не остудил жара их разогретых рук, державших тяпки, лопаты, — они пришли сюда прямо с места работ. От них веяло могучим теплом, и каждой хотелось протиснуться поближе к вам и рассказать о себе, очень много рассказать о себе, очень много рассказать, кажется, конца нет, сколько рассказать, но когда до нее доходила очередь, каждая внезапно теряла слова.

И туго, по одному, доставались нам эти слова: зовут Дардо, или Гюлизар, или Нубар; тридцать лет, тридцать два года, двадцать восемь; муж на фронте, пишет, пропал без вести; четверо детей, четверо детей, четверо детей, — средних лет армянка непременно имеет не меньше четверых, а за сорок — восемь, девять, и это не только в деревне, это и в городе; учатся дети, маленький — в яслях; двести, полтораста, сто восемьдесят трудодней (в середине лета!). Как работается? Трудно, конечно, ну, да время военное, нельзя, чтобы легко, никому не легко. Раньше на полях не умела, — сейчас все могу, любое дело дай — сделаю…

Почти счастьем для них была эта беседа в черноте ночи, при мигающем от ветра свете лампы. Разные — и неуловимо схожие: схожие той человечностью, твердостью, добротностью в чертах, крупных и грубоватых, какая дается большой жизнью. Вся тяжесть времени, весь ответ за урожай, за честь родной земли, за славу своей республики легли на эти плечи, на эти руки, протягивающиеся к вам со всех сторон, чтобы пожать вашу руку. И с великою нежностью и уважением жмешь их одну за другой — крепкие, шершавые, теплые; а они всё тянутся и тянутся, и улыбки стали детскими, дружелюбно сияют глаза… Не подвели эти руки! Славные дочери народа недосыпали ночей, недоедали куска, но не пропало у них ни одно колхозное зерно, ни один колосок в поле. И когда-нибудь о них, «асланах» Армении, как о наших бойцах на фронте, сложат в народе и славой овеянные былины и бессмертную славу мраморных памятников.

Прогулки из Аштарака. Эчмиадзин, Апаран