Путешествие на край тысячелетия - [36]

И в том же серебристом и колдовском лунном свете Абд эль-Шафи поднял наконец корабельный якорь и медленно, осторожно повел свое судно прочь от города Руана, прелестями которого его еврейские пассажиры уже насытились сполна. Под прикрытием поросшего кустами южного берега, под хоровое кваканье лягушек и далекие вопли хитроумных франкских лис Бен-Атар и рав Эльбаз поспешно вернулись к облику и вере своих предков и, невзирая на поздний час, не преминули снова произнести вечернюю молитву, дабы возблагодарить Всевышнего, Который отделил не только свет от тьмы, но также Израиль от других народов мира. Из каюты на носу вышла первая жена, закутанная в белую простыню и все еще со следами спокойного сна на гладком широком лице, неся на руках, точно бесчувственное девичье тело, свое роскошно расшитое платье, которое она уже отстирала от налипшей утром грязи и сейчас хотела повесить поближе к парусу, сушиться на теплом ночном ветерке. Напротив, лицо второй жены, которая появилась с кормы, все в том же мятом и грязном, прилипшем к телу одеянии, казалось опрокинутым и испуганным, потому что ей привиделся странный сон, будто среди тех суровых людей, изображения которых украшали стены руанского храма, возникла вдруг новая жена Абулафии, превратившаяся из бестелесного понятия в живую разгневанную женщину, и вот теперь вторая жена в смятении разыскивала рава Эльбаза — который стоял тем временем у борта, опершись на канаты, и следил за быстрым течением реки, — чтобы лишний раз укрепиться в робкой надежде, что этот слабый, деликатный человек, то и дело бросающий на нее украдкой застенчивые взгляды, действительно сумеет умиротворить и укротить ожидающую их ретию.

Ретия. Это слово впервые послышалось во время очередной летней встречи компаньонов в Испанской марке, состоявшейся в 4756 году от сотворения мира по еврейскому исчислению, который был также 386 годом со времени Хиджры Пророка и четвертым — перед приходом трепетно ожидаемого христианами тысячелетия. В мускулистой маленькой матке этого простого, короткого слова, которое нерешительно родилось на устах Абулафии по приказу госпожи Эстер-Минны, уже тогда таился, свернувшись, зародыш той будущей борьбы, которую компаньонам пришлось так яростно вести в последующие годы, но тогда, в 996 году по христианскому календарю, это был еще слабый и слепой зародыш, совершенно неспособный представить себе всю мрачную серьезность и гневную решительность своей вдовой матери, которая и стала затем главным глашатаем этой ретии, — хотя у компаньонов Абулафии появление этой новой женщины в его жизни поначалу связалось, скорее, с царившим в их сердцах новым, приподнятым настроением. Ведь именно тогда смелый рывок Абулафии на север франкских земель и налаженные им связи с еврейскими купцами в Орлеане и Париже побудили Абу-Лутфи расширить круг своих странствий в горах Атласа и многократно приумножить свою добычу. И поэтому уже не три, и не четыре, а целых пять лодок подняли в то лето свои паруса в гавани Танжера, наполняя сердца магрибских компаньонов счастливым трепетом при мысли о том, как энергично расширяется с юга на север их торговая сеть.

И уже в тот год Абулафия на целую неделю запоздал с появлением на старинном римском подворье. Но тогда еще никому не пришло в голову истолковать его опоздание как признак отстранения от своих партнеров, и южане восприняли это как простой результат ошибки их северного компаньона в определении времени и расстояния, ошибки, вполне естественной для человека, которому предстоял теперь не только более дальний путь, но к тому же и расставание с любимой женщиной. Правда, это запоздание Абулафии вынудило Бен-Атара на сей раз произнести традиционный плач по разрушенному Храму в одиночестве, но Абу-Лутфи, тронутый удвоенной печалью своего еврейского компаньона и мрачными звуками его песнопений, проявил истинно братские чувства и присоединился к еврейскому посту, чтобы хоть отчасти утешить Бен-Атара. Однако уже через два дня, когда Абулафия появился на старом подворье с весьма солидным грузом монет и драгоценных камней, добытых в результате удачной торговли минувшего года, вся грусть магрибского купца исчезла, будто ее никогда и не бывало. На этот раз Абулафия отказался от своих прежних переодеваний и появился перед компаньонами в своем подлинном облике молодого, красивого еврейского купца, который с готовностью и сполна платит положенные налоги при каждом переходе границы в обмен на защиту от дорожных разбойников на всем пути до следующей границы. И поскольку он стал соблюдать законы окружавшего его мира, то и выглядел теперь намного спокойней. Отдохнув после долгого пути, взволнованно и смущенно оглядев те красивые вещицы, во множестве привезенные южными компаньонами в подарок его невесте, и рассказав им, как обычно, хотя и более сдержанно, о событиях минувшего года, который был для него примечателен не только торговыми успехами, он, как всегда, спустился к постоялому двору Бенвенисти осмотреть доставленные с юга новые товары. Но в отличие от обычного, не стал на сей раз спорить с Абу-Лутфи ни об их качестве, ни о возможной цене, а просто обвел склад отрешенным, рассеянным взглядом, в хмуром молчании выслушал разъяснения исмаилита и так же молча вернулся наверх в гостиницу.