Путешествие из Ленинграда в Москву с пересадками - [7]

Потом ещё в то лето родители привезли Володе на именины костюм индейца — пёстрые перья на голове и вокруг пояса. Ваня, Коля и Володя тут же исчезли. Через некоторое время вхожу в комнату мальчиков и вижу: Вовочка стоит в этом костюме, пытаясь улыбаться: бледный, зуб на зуб не попадает, а Ваня и Коля не торопясь усердно расписывают его акварелью, имитируя татуировку — с ног до головы. Вовочка терпит.

Алёши Митрофанова я в это лето почти не помню, если не считать рассказа о том, как под конец лета в азарте игры в казаки-разбойники он вылез на крышу и пополз по самому коньку с опасностью для жизни — и к восторгу всех старших мальчиков. А дача Фредерикса была очень высокая!

И ещё два воспоминания, позорных для меня.

При даче была маленькая рыжая собачка типа таксы. А я тогда ещё боялась собак. И из-за меня эту несчастную собачку держали на привязи. Но вот раз, когда я «играла» в крокет, появилась развесёлая таксочка на площадке. Я с визгом бросилась наутёк, зацепилась за мышеловку, полетела, и — боже, какой был рёв! Это — одно.

Второе. В конце лета. День нашего отъезда с дачи. Сырой, унылый день. Фрушка (наша милая весёлая фрейлейн), сердитая, обходит весь сад, собирая разбросанные игрушки, и ворчит по-немецки на нас, детей. А я плетусь сзади и гужу ябедным голосом: «Das sind die Knaben, das sind die Knaben…[4]»

И самой противно.

Итак, осенью мы въехали в нашу новую квартиру, где мне суждено было прожить всё детство, юность, своё первое замужество, вернуться снова сюда во время блокады и отсюда покинуть навсегда Ленинград.

Мы все очень полюбили нашу квартиру, с самого начала: светлая, радостная! Может быть, после квартиры в доме Елисеева, мрачноватой, в Волховском переулке.

Теперь адрес наш был: Большой проспект Васильевского острова, дом 50, кв. 9.

Подъезжая на извозчике к дому, мама неизбежно говорила: «Извозчик, голубчик, налево, к фонарю». А я добавляла: «5-й этаж на лифте». Очень мне это казалось остроумным.

Дом принадлежал некоему генералу Демидову. Помню его и его жену. Он скромный, благообразный, а жена — пышная красавица. Вижу её — в кружевной огромной летней шляпе (говорили, что она раньше служила прислугой).

С самими владельцами жильцы дома только любезно раскланивались, а для деловых отношений существовал некий Матвей Иванович, управляющий домом; персонаж резко отрицательный, с внешностью Распутина и препротивным выражением лица. Когда в нашей семье ссорились (а это бывало) и кто-нибудь из нас, детей, выпаливал злые вещи, прищурив глаза, говорилось сразу: «И, пожалуйста, не делай физиономии Матвея Ивановича!»

Демидову принадлежали и все старые дома вдоль проходного двора, выходившего на 16-ю линию через подворотню дома 13. Эта подворотня памятна мне по более поздним временам нашей юности, когда мы возвращались с вечеринок среди ночи: парадная заперта, дворника не дозвонишься, и мы пролезали на животе под железными воротами, подложив, что найдётся, на занозистые доски настила.

Наш новый дом был только что построен архитектором Косяковым (одним из братьев Косяковых, строителей Кронштадтского собора).

Перед домом был сад, как и у всех домов по Большому проспекту Только другие дома были за глухими заборами, а наш — за чёрной изящной решёткой. Впрочем, нас, детей, это совсем не радовало.

С этим садом связана масса воспоминаний. Игры, игры, футбол, коньки, а потом уже (без Володи) обожаемая мною лапта. Коньки — на маленьком самодельном катке, который мы сами расчищали, а поливал дворник.

В саду — все наши соседи, друзья детства: Беляевы, Пастуховы, Януши. Позже Павлухины… Спортивные игры приносил Володя из гимназии Мая, где была так хорошо поставлена физкультура, которая тогда, конечно, так не называлась, а называлась просто «гимнастика».

Сам Володя был очень спортивный. Всегда серьёзный, горячий, ужасно принципиальный. Смеющимся его как- то и не помню. Ко всему относился с увлечением и всерьёз. Мы с ним любили наши коньки — тщательно протирали их. Любили мячи, любили наши большие деревянные лопаты для снега (у меня чуть поменьше Володиной). Нет теперь таких!

Володя чертил дома проекты крепостей из снега, которые мы потом строили в левом садике у дома; противниками нашими были «немцы» в соседнем саду (в доме 52): мальчики Шмидты с тухловатыми глазами и оттопыренными ушками и Цоппе — «Цопка». Нам в голову не приходило, что фамилию Мунц тоже можно было считать немецкой.

Я всё старалась делать как Володя. Его идеалы были моими идеалами. И понятия о чести, благородстве, храбрости прививал мне, по-моему, только он. Я боялась его осуждения больше всего на свете.

Если моим идеалом был Володя, то Володиным спортивным идеалом был его соученик Тещанский-младший. «Тёща», как звали его в классе. Он вскоре ушёл из гимназии, и следы его утерялись. Однако через много лет (но ещё до войны 41-го года) Володя увидел на улице афишу, где была такая строчка: «Легкоатлетические состязания на приз имени Тещанского». Значит, не зря Володя так им восхищался и значит, Тёща погиб где-то безвременно. Но мне запомнилась эта семья по другому поводу: старший Тещанский был случайно застрелен из ружья своим товарищем. Володя со всем классом был на его похоронах. И мать убитого поцеловала убийцу своего сына. Это потрясло меня тогда и продолжает восхищать сегодня.