Путешествие - [20]

Существует в польском языке словечко «а вдруг», (Пожалуй, только в польском.) Его существование объясняется присущей жителям этой страны верой в чудо, а также полнейшим отсутствием доверия к солидности и последовательности всяческих явлений.

Словечко «а вдруг» оказывает незаменимые услуги нашей склонности к мечтаниям, является лучшим наставником нашей фантазии. А фантазия, хорошо натренированная и основательно подготовленная к задачам мечты, совершенно необходима людям страны, которая испокон веку жила надеждами и обещаниями.

Генрик давно уже не верил в каникулы за границей, но был благодарен отцу за то, что тот так убедительно обещал. Большую часть года можно было пользоваться благодеяниями мечты и надежды, а в конце сказать себе: «Ну что ж? Ведь я все равно на это не рассчитывал». Несбывшиеся мечты никогда не становятся трагедией. Зато как часто становятся трагедией сбывшиеся мечты.

После «года Мальорки и Шотландии» наступил «год Капри». Отец приносил домой проспекты, вел оживленную переписку с гостиницами и пансионатами, а с матерью — бесконечные споры о том, что лучше: жить на самом Капри или на Анакапри. Но «год Капри» продолжался только полгода. Однажды, вскоре после рождества, отец пришел к обеду хмурый и печальный. Генрик подумал, что он сам, должно быть, так же выглядит, когда в чем–нибудь провинится. За обедом отец не разговаривал, а только ворчал, что суп слишком густой, что соль плохо сыплется, что в моркови песок. После обеда он вытер губы, бросил салфетку и сказал с деланной веселостью:

— Ну, мои дорогие, должен вам сообщить, что корабль, который я веду, сел на мель.

— Что такое? — спросила мать с беспокойством.

Не поднимай паники, Анет, — рассердился отец. Почему ты всегда из всего делаешь трагедию?

— Но я же…

— Но ты же! Именно ты всегда создаешь такую атмосферу, что кажется, случилось бог знает что, и у человека пропадает всякое желание жить.

— Ведь ты сам сказал… что этот… что корабль сел на мель.

— Ах, Анет, Анет. С тобой можно говорить только о самых примитивных вещах. Ну, я употребил такой шутливый оборот, а ты сразу поднимаешь шум и крик.

Ничего страшного не произошло. У меня кое–какие временные затруднения, и в связи с этим нужно будет ввести некоторые ограничения. Придется половину дома сдать. Думаю, что лучше низ. Ну, кроме того, надо отменить десерт и вообще пересмотреть бюджет. Мы поговорим об этом подробнее. Что касается поездки на Капри, то, боюсь, ее придется отложить до будущего года.

— Что касается меня, то я еду на Капри, — заявил Янек.

— Как это? — удивился отец.

— Очень просто. Не думаешь ли ты, что я на что–нибудь надеялся, слушая твои проекты? Я давно уже записался на экскурсию под девизом: «Без паспортов и виз за солнцем Италии».

— А откуда ты взял деньги?! — воскликнул отец, стараясь не показывать своего раздражения.

— Два мотора к велосипедам и мотор для байдарки. Корабль, который веду я, не сел на мель.

Отец со вздохом махнул рукой.

Итак, вместо Капри Генрик в том году очутился над Пилицей. Над Пилицей тишина и много зелени. Вербы и ракиты. Днем жужжат пчелы и разная мошкара, по вечерам квакают лягушки. Горизонт там просторный, широкий, человек словно вписан в зелено–бурый круг, прикрыт синим или серым куполом неба.

Над Пилицей пастушки не играют на свирели, так как пастушки, играющие на свирели, существуют только в сказках или красивых деревенских повестях. Я, правда, знал одного пастушка, который действительно играл на свирели. Он сидел со мной в камере в Павяке во время оккупации. Ему было четырнадцать лет, у него была огромная голова и коротенькие ножки. Он вздыхал: «Ой, доля, доля!» — садился, скрестив свои короткие ножки, на нары и играл на свирели, которую сделал из металлической трубки, найденной на тюремном дворе. Никто не понимал (а он не мог растолковать), как он попал в городскую тюрьму, если никогда не покидал своей далекой тихой мазовецкой деревни, своей лужайки возле леса, — ой, доля доля! Итак, над Пилицей пастушки не играют на свирели, а бегают в холщовых штанишках с кнутиками за коровами и овечками, заяц скачет по меже, аист поднимется над лугом, рыбка ударяет хвостом по воде, далеко–далеко уносится дым из хат и от костров, вечером блуждают туманы, ночью мерцают огоньки.

Над Пилицей все милее и ближе, чем на Капри. Генрик и его два товарища по школе жили в палатке у самой реки, в березовой роще, в километре от уездного городка Бялобжеги.

У них были надувные матрацы, спиртовка, патефон и книги. Они купались, удили рыбу, читали, рассуждали обо всем, о чем рассуждают на семнадцатом году жизни. О мире, о спорте, о девушках, о вселенной, о кино, о чудесах природы, о моряках, о ковбоях, о научных открытиях, парижских апашах, тайнах морских глубин, о существовании загробной жизни и о цирке.

По утрам ходили в Бялобжеги, чтобы купить что–нибудь на завтрак. Сначала ходили в одиночку, по очереди, но потом стали ходить вместе, все трое. В городке в кооперативе «Звено» торговала панна Ядя, их ровесница. У нее были две смешные очаровательные косички, иногда она волосы распускала. Светлые, почти льняные, и гладкие, они доходили ей до плеч. У нее были голубые, бледно–бледно–голубые глаза. Она была чистенькая и опрятная, только щеки часто бывали запачканы. Щеки полные, кожа гладкая. Иногда она смотрела на себя в зеркало, и если щека была запачкана, она вытирала ее тыльной стороной ладони невинным и ловким движением. При этом высоко поднимала плечи и шмыгала носом. Она была похожа на деревенского ребенка с льняными волосами, выцветшими глазами и румяными щеками, который бегает возле хаты, являясь одной из деталей польского пейзажа, как лес, поле, луг, пес Бурек, придорожный крест, скрипящий журавль, соломенная крыша и пан аист. Только этот деревенский ребенок принял облик стройной и здоровой, улыбающейся губами и глазами девушки. Улыбки женщин иногда заключают в себе что–то более неприличное, чем ошеломляющая нагота и все то, что в нашем непроизвольном лицемерии мы привыкли считать неприличным. Улыбки девушек — это ошеломляющая нагота, скромно и пристойно прикрытая покровом невинности. Панна Ядя была невинна и наивна.