Путешествие без карты - [138]

Г. Г. — По друзьям замечаешь: стоит кому‑то появиться на телеэкране, как он тут же становится звездой.

— А сами вы?

Г. Г. — Я никогда не соглашался выступать с телеэкрана. Не дело, чтоб писателя узнавали. Ведь всех тех, кто согласился, узнают на улице… Вот уж поистине, писателю надо иметь что‑то вроде оболочки, которая мешала бы ему быть узнаваемым.

— Вы много путешествовали. Зачем?

Г. Г. — Это просто мания! Говорю так, потому что подсчитал: в прошлом году я преодолел на самолете около 44 000 км, это чересчур, похоже на болезнь…

— Вы не любите холодильники, но любите самолеты?

Г. Г. — Люблю летать на лайнерах на большие расстояния. Мне нравится, когда объявляют: Дамаск, Хартум, Гонконг… А вот небольшие самолеты мне не по нраву, на короткие расстояния предпочитаю передвигаться поездом.

— Часто героями ваших романов становятся люди определенного социального пласта: отбросы, отщепенцы. Вы и в жизни предпочитаете иметь дело с ними?

Г. Г. — Ответить утвердительно — значит оскорбить всех своих друзей… Скорее всего людей со «дна общества» или тех, кого встречаешь в баре или в поезде, с кем завязывается получасовая беседа, я ценю как случайных знакомых. Так много людей любит рассказывать о своей жизни! Просто поразительно, сколько всего услышишь от соседа в самолете…

— А бывало так, чтобы подобные встречи служили отправной точкой ваших произведений?

Г. Г. — Нет, отправная точка всегда появляется сама собой. Например, роман «Конец любовной связи» начался с того, что я представил себе человека на балконе дома во Фритауне. Было две возможности дать ему встать и уйти с балкона, и мне понадобился год, чтобы выбрать одну из них: каждая могла стать отправной точкой для двух совершенно разных историй, выросших на основе одного и того же образа: человек на балконе. С одной из историй нужно было покончить, чтобы могла развиваться другая. Какую из них принести в жертву? Одна была полицейским романом, другая — тем, что получилось в конце концов.

Иной раз я представляю себе лишь начало и конец книги, не зная, чем заполнить промежуток между ними. Так, для той истории, за которую я, надеюсь, вот — вот примусь, отправной точкой послужило Бельгийское Конго: к камере направляется человек, это врач. Я уже написал его последние слова, которыми и заканчивается роман. Недостает середины. Трудно, не уверен, получится ли вообще когда‑нибудь. Надо подождать. Так вот, замысел этой вещи зародился у меня еще до того, как я увидел лепрозорий, ну и пришлось отправиться в Бельгийское Конго, посмотреть, что это такое: я побывал там несколько недель назад. Полтора месяца провел в лепрозории для того, чтобы у моего героя появились среда и окружение. Но самая первая моя мысль была о нем самом.

— Что вас притягивало в прокаженных?

Г. Г. — В этой болезни есть стадия, которую обозначают словом «перегорело»: человек теряет пальцы, или нос, или уши, он кончен, но кончена и болезнь. Она «перегорела». Мне было интересно сопоставить больного проказой с человеком, который «перегорел» психологически, к примеру, исчерпал себя в профессиональном смысле или утратил веру; пусть он потом и вылечился, но все равно кончен… Впрочем, не надо об этом. В данный момент я занят пьесой, а роман лежит в ящике моего стола, откуда я, может быть, выну его этим летом. Пока не знаю.

— Написали ли вы книги, которые хотели написать?

Г. Г. — Конечно, нет. В юности я хотел сочинять исторические романы на манер английской романистки Марджори Боуэн, чьи произведения мне нравились. Вне всяких сомнений, я не хотел писать те книги, которые пишу. И читать бы их не стал, будь я читателем. На мой взгляд, они мрачноваты.

— А не кажется ли вам, что читатели любят мрачные истории?

Г. Г. — Не знаю… Только не я.

— Вы говорили, что вам не по душе, когда вас относят к католическим писателям. Считаете ли вы, что католики — это что‑то особенное?

Г. Г. — Да, в той мере, в какой они исповедуют веру: поступи они противно вере, и это оказывает на них определенное воздействие, порождает конфликт, пусть даже в зародыше… Для романиста это представляет интерес. Но то же происходит с любой разновидностью верующих, например с коммунистами. В моих романах есть коммунисты.

— Много говорилось о том, что в ваших книгах речь идет о столкновении добра и зла, что ваши романы иллюстрируют всесилие зла.

Г. Г. — Не понимаю, что это значит. Кому‑то взбрела однажды в голову эта фраза о зле, и с той поры ее повторяют! Когда на вас вешают ярлык, от него потом не избавиться никакими силами в мире… Это еще одна причина того, почему я написал комедию: попытался сорвать ярлык.

— Вы верите, что вам это удастся?

Г. Г. — Видимо, потребуется время… Я осознал это на первых постановках моих пьес. Люди, пришедшие на пьесу какого‑то конкретного, определенного автора, сдерживают смех, думают, что смеяться — нехорошо. Они полагают, что речь в ней пойдет о высоком, и полны решимости не веселиться. Нужно сражаться, сражаться со зрителем, чтобы рассмешить его помимо его воли; а все потому, что на вас нацепили ярлык «серьезный писатель»!.. Но свою последнюю пьесу я окрестил «комедией» в надежде, что мне повезет и публика придет на нее в более веселом расположении духа.