Путем чая. Путевые заметки в строчку и в столбик - [33]

– Тридцать долларов? – удивился Гудвин. – Минимальная аликвота стоит больше тысячи! Ладно, у нас все равно сейчас этих антител столько, что девать некуда. Напиши им, пусть пришлют адрес, а кровные тридцать баксов пусть оставят себе. Ради такого важного дела, как картофель Гала, и поделиться не грех.

Ответ не заставил себя ждать:

«Здравствуйте, Александр! Вы не представляете, какой подарок нам делаете! Если Вам будут интересны в дальнейшем результаты наших исследований, мы с удовольствием их Вам представим. Вот наш адрес:…

P.S. Как хорошо, что Вы пишете по-русски! Александр, не сочтите это за нескромность и навязчивость, но у нас есть возможность пригласить Вас летом на Байкал. Если это Вас заинтересует, дайте знать.

С уважением, Валентина».

– Джейми, нас приглашают на Байкал!

– Куда-куда? – Профессор Гудвин вскинул брови.

– На Байкал, в Сибирь. Поедем?

– В Сибирь? Нет, спасибо. Я читал «Архипелаг ГУЛАГ», мне хватило.

– Да при чем тут «Архипелаг ГУЛАГ»? Байкал – это сказочные красоты, место, где должен побывать каждый! – уговаривал я (если научное дело не выгорит, пойду в туроператоры).

– Не сомневаюсь, что сказочные, – сухо ответил Гудвин. – Но я, пожалуй, ограничусь Вермонтом. А ты, если хочешь, поезжай. Назначаю тебя официальным представителем нашей лаборатории в Сибири.

Представительствовать в одиночку не хотелось. Мне было двадцать семь лет, и шестнадцать из них провел на Западе. В России за это время я побывал единожды: съездил на питерский поэтический фестиваль. Но туда я отправился с Кенжеевыми, чья родительская забота гарантировала, что на протяжении всей поездки я буду пребывать в подпитии и в безопасности. Тогда было много заплетающихся бесед о литературе; была роскошная съемная квартира на улице Рубинштейна, где мы куролесили сначала с Глебом Шульпяковым, потом с Сашей Кабановым. А тут – никаких поэтических бдений, никаких прогулок «вдоль Мойки, вдоль Мойки». Все серьезно: командировка в Иркутск, неведомый институт с аббревиатурным названием СИФИБР. Что еще за сифибр? Воображение рисует косматый образ ископаемого чудища, старожила таежных лесов. Сифибр короткомордый – последний представитель рода сифибровых. Водится в Иркутской области, питается высокоурожайным картофелем Гала. Занесен в Красную книгу. Так что, хотя при слове Сибирь я и не содрогался, как Джейми Гудвин, навсегда связавший североазиатские просторы с ГУЛАГом, мне, американцу с младых ногтей, тоже было боязно.

Лучший способ подготовиться – найти себе попутчика, еще менее подготовленного, чем ты сам. И я нашел его, попутчика, чей выговор выдавал техасца, а имя и фамилия – мексиканца (сам себя он называл «текс-мекс»). Чей род испокон веков батрачил на ранчо близ Сан-Антонио: потомственные фермеры-арендаторы, собиратели ореха пекан. Собирать пекан – работа не хуже прочих; никаких ужасов в духе Стейнбека. Жили – не тужили, другим не досаждали. Могло ли им прийти в голову, что наступит день, когда их сын Энрике, сызмальства проявлявший нездоровый интерес к наукам, поступит в мединститут и аспирантуру Корнеллского университета и уедет от них в непредставимый Нью-Йорк, буквально на край Земли? Объявление Энрике о том, что он едет учиться на Восточное побережье, стало для семьи потрясением, от которого долго не могли оправиться. Когда же, пять лет спустя, он позвонил им из Нью-Йорка и сообщил, что собирается с приятелем в Сибирь, это известие не вызвало никакой реакции. Его родители не читали ни Шаламова, ни Солженицына, никогда не бывали за пределами техасского округа Беар и, по-видимому, имели весьма смутное представление о заморской географии. «В добрый час, сынок. Скажи, а далеко эта твоя Сибирь от Нью-Йорка?»

С Энрике мы познакомились тремя годами раньше на мединститутской вечеринке, где праздновали не то сдачу экзамена по анатомии, не то отмену оного в связи с болезнью профессора. Пиво в пластмассовых стаканчиках, водка Sky в грушевидных ретортах. Устав от галдежа, я вышел подышать свежим воздухом. Он сидел на крыльце и играл на губной гармошке.

– Привет. Я – Энрике. Ты играешь на чем-нибудь?

Я ответил, что могу взять три дворовых аккорда на гитаре.

– Вот и отлично. Тащи гитару, будем музицировать вместе.

Я принес, Энрике взял инструмент в руки («Можно я настрою?»), и тут выяснилось, что передо мной – профессионал.

– Ну что, поиграем вместе? – спросил он, возвращая мне настроенную гитару.

– Нет уж, давай ты будешь играть, а я буду слушать.

Так началась моя дружба с техасско-мексиканским самородком. В течение четырех лет мы вместе грызли аспирантский гранит науки, работали в одной и той же лаборатории (я по пять раз на дню обращался к нему за советом по части тонкослойной хроматографии). Были соседями по общежитию. Виртуозный музыкант, первостатейный ученый, человек исключительной порядочности, обаятельный, остроумный, интеллигентный – таков Энрике. Горжусь знакомством и тем, что это я когда-то привел его к нам в лабораторию. Впрочем, долго уговаривать его тогда не пришлось. Так же, как и теперь, с поездкой в Иркутск: я предложил – он согласился.

– Слушай, Энрике, у нас тут обнаружились коллеги в Сибири. Изучают аденилатциклазу в картошке. Зовут к себе. Поедешь со мной на Байкал? Там – красота, «taiga woods».