Путь в революцию. Воспоминания старой большевички. - [5]

На меня случай с Пермяковой произвел тягостное впечатление. Он заставлял задуматься над теми глубокими, коренными проблемами, от которых нас так настойчиво старались отвлечь в гимназии.

А жизнь без всяких прикрас, обнаженная, — была рядом со мной; и нужно было только присмотреться к ней, чтобы обнаружить то, о чем ни в семье Протопоповых, ни в женской гимназии не говорилось.

ДРУГОЙ МИР

Я была уже в восьмом классе, и жизнь моя текла совершенно благополучно. По крайней мере, с внешней стороны. Никто из близких не мог и предположить, что семена сомнений, запавшие в мою душу, пустили корни и разрастаются все пуще, вытесняя оттуда ложь и лицемерие, царящие в так называемом «обществе». А между тем это так и было.

Аннушка уже не работала у нас, но я не забывала о ней и заходила к ней изредка, на рабочую окраину, где она жила. Бывая там, я видела, в какой нищете и грязи живут обитатели маленьких тесных хибар. Прислушиваясь к разговорам нашей прислуги — дворников, кучера, поваров, я улавливала в них подавляемую обиду на бар, недоброжелательство к богатым, и в том числе — к моей матери. Иногда я заглядывала в подвал, где с утра и до вечера, в пару и духоте, стояла над корытом наша прачка Матрена и все стирала… Я заговариваю с нею; и она со вздохами, со слезами рассказывает мне о своей жизни. Картины жестокой, беспросветной нужды открываются передо мной. Я бегу к себе. Стою у окна, смотрю на Каму и думаю, думаю… Смутно у меня на душе. Тягостные, недоуменные вопросы роятся внутри: «Почему такая несправедливость? Почему у нас, у таких же, как мы, — роскошь, всевозможные удовольствия, излишества, а тут же рядом, у Матрены, — нет медного гроша, чтобы накормить ребятишек? Почему?..»

Но ответа на эти «почему» я сама найти не могла. Только росло во мне стремление во что бы то ни стало постигнуть правду жизни и жить по ней, по этой правде. Сознание того, что живу я не так, как нужно, становилось во мне все сильней. И это ощущение особенно обострилось после поездки моей в Губаху.

В годы, о которых я сейчас рассказываю, Пермь уже была важным экономическим центром Приуралья. Населения в ней было тогда что-то около пятидесяти тысяч, Перспективы промышленного развития открывались самые широкие; да и период это был такой, когда российский капитализм, что называется, вырвался на волю и быстро рос. Все оживленнее становилось движение на Каме. Была уже открыта Горнозаводская железная дорога, выходившая к Каме в Перми. Одна за другой возникали коммерческие фирмы, торговые дома, компании. Оборотистые дельцы спешили строить доходные дома, обзаводиться пароходами, приобретать угольные или золотые копи — одним словом, ковать железо, пока оно горячо.

Моя мать владела и пароходами, и шахтами, и доходными домами. Одним из наиболее крупных ее предприятий были каменноугольные копи в Губахе. Директором их был мой старший брат Борис.

Как-то Борис, кстати сказать давно злоупотреблявший алкоголем, заболел перед самой выдачей рабочим копей жалованья. Мать обратилась ко мне:

— Съезди-ка, Ольга, в Губаху. Борису неможется, а без хозяйского глаза там нельзя.

Предложение матери — послужить в Губахе «хозяйским глазом» — было мне неприятно; и я уже подумывала о том, чтобы под любым предлогом отказаться от поездки, но другое чувство оказалось сильнее.

С некоторых пор до меня стали доходить смутные слухи о волнениях среди рабочих, о том, что они портят и разбивают машины и предъявляют хозяевам какие-то свои требования. Однако ничего определенного я не знала, и желание увидеть собственными глазами жизнь рабочих было велико. Я согласилась отправиться в Губаху.

Перед отъездом мать дала мне еще одно поручение: проверить, как идет постройка жилья дли рабочих. Тогда я, испытывая прилив доверия к матери, спросила у нее, чем вызваны волнения среди рабочих. Она холодно сказала:

— Распустились они, вот что. Напьются и начинают хулиганить. А так — с чего им буянить? И одеты, и накормлены, и квартиры вон для них строим. Чего же еще?

Но то, что я увидела в Губахе, оказалось в полном противоречии с тем, что говорила она.

Раздача денег проводилась в полутемном, грязном помещении. Сюда выходило окошко кассы. Стоя в очереди, угрюмые, раздраженные чем-то, рабочие молча смотрели на меня.

Началась выдача жалованья. «Жалованье»… Теперь это слово вышло из употребления. Мы говорим — «заработная плата». И это очень правильно: мы получаем то, что заработали своим трудом, получаем в соответствии с ним. А тогда — «жаловали», то есть давали рабочему человеку не столько, сколько ему следовало получить за свой труд, а столько, сколько «пожалует» от своих милостей хозяин. Глубокий смысл таился в этом слове — «жалованье»…

Так вот, — подходили рабочие друг за дружкой к окошку, расписывались в ведомости, а чаще просто ставили крест, за неграмотностью, и отходили. По-разному отходили. Одни — молча, только сверкнув гневными глазами; другие — глухо бормоча проклятия; третьи — ругаясь вслух.

Протолкалась к окошку женщина с ребенком на руках. Она пересчитала полученные деньги, расписалась, но не отошла, а закричала возмущенно: