Путь серебра - [104]

Когда князь подъехал, Амунд сделал шаг к нему. На нем был синий кафтан – цвета богатства и одновременно скорби, – длинные русые волосы и борода тщательно расчесаны, на груди звенела железная гривна, увешанная серебряными и золотыми перстнями. У него-то не было причин одеваться «в печаль», но он позаботился не оскорбить хозяев чрезмерной роскошью одежды.

– Будь жив, Хельги! Я слышал, ты намерен принести жертвы. Позволь мне сделать это с тобой. Я тоже купил бычка и хочу поблагодарить богов за то, что хранят меня и моих людей.

От звука его голоса у Брюнхильд поджалось что-то в животе, от вида его лица перехватывало дух и лопатки сами собой сводило. Все вокруг нее были встревожены, опечалены, раздосадованы, и серое небо давило на душу, будто навек отрезало землю Русскую от солнца. Явное горе отца, его сознание своего бессилия ранили Брюнхильд, привыкшую считать Хельги всемогущим. Амунд же, чужак, был будто житель другого мира – уверенный в рядах обозленной толпы, спокойный среди горестных воплей, готовый пройти через угрозы и опасности, не сбавляя шага, как сквозь бессильные тени.

Хельги придержал коня, но с ответом помедлил. Амунду и его людям до настоящего возвращения домой было еще далеко: чтобы попасть в Плеснеск, им предстояло миновать земли полян и древлян, и путь этот, сперва вверх по Припяти, потом по Горине либо Стыри, займет еще около месяца. Благодарить богов за возвращение Амунду было рано, однако он хорошо знал, что делал: принеся жертвы в киевском святилище, он станет гостем не только князя, но и богов, а значит, обеспечит себе полную безопасность, даже если его прямо уличат в предательстве.

Но пока таких улик не было, Хельги не мог преградить Амунду путь в святилище.

– Будь жив! – ответил он. – Уж кому и благодарить богов, как не тебе, – ты ведь привез домой дружину и добычу, а самые тяжкие потери пришлись на долю других.

– Моей вины в этом нет! – Амунд шагнул еще ближе и стал вплотную к груди княжьего коня. При этом его лицо оказалось на одной высоте с лицом сидящего в седле Хельги, и тот внутренне содрогнулся, еще раз осознав великанскую природу своего собеседника. – Если люди могут сомневаться, то богам известна правда. Мне нечего бояться предстать перед ними.

Хельги еще раз кивнул, приглашая его за собой, и тронул коня. Амунд стоял, уперев руки в бока и пропуская мимо себя княжескую семью и ближников. Брюнхильд почувствовала на себе его взгляд, но не подняла глаз, даже чтобы поздороваться.

Вверх по склону, по тропе, где по обочинам толпились кияне, ехали шагом. Когда у ворот вала сошли с седел, Амунд с его боярами уже поднялись следом. Хельги первым вошел на площадку, пройдя между столбов-чуров, в честь этого события одетых в белые «печальные» сорочки; у одного, что справа, бородатого, на голове была черная шапка, у другого, слева, с гладким лицом, повязан темный убрус. Это были Кий и жена его Улыба, но кияне часто звали их просто Дедом и Бабкой.

На вершине Святой горы рос дуб, а перед ним лежал камень – середина и источник всего света белого для Полянской земли, те самые Сыр Матёр Дуб, Бел Горюч Камень, что упоминаются в песнях и заговорах. В заговорах на камне стоят старцы-деды, когда тридцать три, а когда и семьдесят семь. Здесь их было перед камнем трое: Угор, Осляда и Поздень – трое самых старых киевских старейшин. Двое крайних стояли, сжав узловатые загрубелые руки на резных навершиях посохов – знаков их власти над родом, – а третий, Осляда, самый рослый, в середине, держал старинный, из бронзы отлитый молот. Дубовая его рукоять когда-то тоже была покрыта резьбой, но та почти сгладилась от множества лет, под воздействием множества рук. Дерево потемнело – не только от времени, но и от бесчисленных капель жертвенной крови, со времен Кия падавших на него. Самой важной своей удачей Хельги Хитрый считал то, что старейшина земли Полянской когда-то доверила ему этот молот, который брали в руки ее древние князья-«пахари», принося жертвы. Молот по-здешнему назывался «кий», и само это слово было не именем, а почетным званием очередного владыки; умирая, они все сливались в памяти полян – своих потомков – в единый образ князя-кия, посредника между ними и их богами. Хельги Хитрый не принадлежал к роду тех богов, но сумел получить права их наследника. И сегодня, когда взор его упал на знакомый молот, в голову впервые пришла тревожная мысль: а сам-то он кому его передаст?

Бронзовым воплощением молнии небесной Хельги сильно ударил в лоб рыжего бычка, что держали старцы. У бычка подломились ноги, и старцы отошли, чтобы не придавил. Их сменили старшие оружники – Фарлов, Вильмунд и Хродлейв, уложили животное возле камня. Хельги перерезал бычку горло, Бранеслава подошла и подставила старинную чашу под темную струю. Белое платье ее и руки тут же покрылись россыпью кровавых брызг. Держа в одной руке чашу, а в другой – метелку из еловца, она окропила корни и ствол дуба, камень-жертвенник, куда положили голову бычка, потом и толпу.

– Боги небесные! – произнес Хельги, глядя то в крону священного дуба, то в хмурые небеса. – Перун, Дажьбог, Сварог, Стрибог и ты, мать Макошь! Примите нашу жертву. Благодарим вас за тех, кто из дальних краев живым вернулся. И далее не оставьте нас, боги, милостью и защитой.