Путь Луны - [5]

По крайней мере они так думали. Она подставляла ему пустопорожний сосок, и подросший озорник жадно набрасывался на розовый кончик, от смеха давясь и прикусывая его тоненькими зубами, или тянул, упершись коричневыми до самого локтя лапами в мягкое сестринское нутро. Она сама, несмотря на его вполне самостоятельный возраст, продолжала мыть брата, тщательно вылизывая веселую круглую мордочку, пальчики с черными кожаными подушечками и хрупкими, еще детскими когтями. Лауре нравилось, повалив одного с ней веса и роста братца, вымывать в поисках воображаемых блох мягчайшую и одновременно твердую, как камень, который осенью использовали для капустной закваски, густо-палевую грудь: "Какой же ты, Уран, грязнуля, вот здесь, под подбородком, прилип сладкий геркулес". Спали они вместе, не очень-то помещаясь в старой, пахнущей чем-то жухлым корзине, снаружи обыкновенно торчали две или три лапы. Но если кто-нибудь из домашних, прельстившись сонным теплом, совал, чтобы погладить, в корзину руку, то встречал две пары недоумевающих глаз, лимонно-желтые и прозрачно-голубые, при этом кончик хвоста Лауры начинал раздраженно дрожать. Если одному хотелось пить, то другая, цепляясь когтями за паркет, потягивалась от передних лап до хвоста и обратно, тащилась на кухню вслед, чтобы лакнуть пару раз или просто посидеть рядом, зевая во весь розовый, с горбатым муравчатым языком и ребристым, как скелетик у рыбки, нёбом рот.

Они почти никогда не ссорились, однако после того, как Уран окончательно вырос и только длинные худые лапы с широкой ступней выдавали его юный возраст, между ними стали происходить необъяснимые, глупые стычки. Тогда-то Лаура и поняла, что это любовь, и все сразу встало на свои места, потому что Уран догадался еще раньше, но крепился, не метил углы. Теперь от одного терпко-сиамского запаха ее шерстка искрилась электричеством, и он тоже притворялся, старался быть грубым, а сам тосковал по Лауре, страстный, стройный красавец, как только за хозяевами закрывалась дверь.

И все-таки их застали. Рано или поздно такое должно было случиться, они стали неосторожны, не спрятались за галошницей, а расположились прямо перед ней (запах человеческих ног и земляной пыли). Оба, конечно, слышали шаги и звук открываемого замка, но... Уран получил пинок, а Лаура даже не оглянулась, ушла и неделю ничего не ела, пока их держали в разных комнатах и Уран царапался в стену и орал, ох, как он кричал, а она молчала, только отворачивалась от еды, когда подсовывали под самый нос.

Когда Лауру выпустили, она не пошла его искать, зная: его не просто отдали в чужие руки, ему поменяли имя и увезли далеко-далеко, где он навсегда останется сиротой.

Хозяева сказали: "Инцест",- а сами того не замечали, что творилось в детской комнате, закупоренный воздух которой был пропитан чем-то острым и резким, где взрослая сестра (Лаура точно не знала, сколько ей лет) затевала подозрительную возню с раскрасневшимся, шумно пыхтящим в молчаливой потасовке братом. Затем девушка ложилась на зеленый палас, облокотившись спиной на сброшенные с дивана подушки, и поощряла своего младшего, с острым веснушчатым личиком и нехорошим любопытством в прикрытых глазах братца гладить и ласкать ее груди, бедра, похихикивая мелко, как от щекотки, а в последний момент отталкивала, гнала его прочь из комнаты.

"А если дети увидят?"

Они с пеленок ненавидели друг друга, эта человеческая парочка, а Лаура сходила с ума от младенчески чистого дыхания ее мальчика, и если бы у них родились котята, то не было бы никакого беспокойства - Уран бы их съел... И если раз в два месяца она утробно кричит, то кричит от любви, от отчаяния, а не от похоти. Ей теперь все равно, тот ли старый Маркиз или новенький (правда, она его не разглядела, отвлекшись на перебранку ворон), в этом она похожа на проблядушку Марусю, но, что поделаешь, такова сила ее безразличия. Наверное, лучше бы она дала себя загрызть той огромной овчарке с мутным и страшным, словно слепые бельма на глазах, взглядом, но эта нестерпимая вонь из звериной пасти!.. В последнюю минуту Лаура спаслась, вспрыгнув на цветущее вишневое дерево, перебралась на самую надежную и корявую ветку подальше от глупой волчьей морды, на которую облетали, розовато мерцая, нежные лепестки...

Память

Анна Григорьевна затворила, заперев на шпингалет, окно - любой неожиданный в полуночной тишине звук отвлекает, мешая сосредоточиться, но гардиной занавешивать не стала. Ей нравилось, сидя за мужниным письменным столом, разглядывать свое отражение напротив: дама в очках с полными покатыми плечами, строгий наклон головы, перед ней пасьянс из конвертов и писем, видна даже неправдоподобно пышная роза на почтовой открытке. А вот бронзовая чернильница и настольная лампа отпечатываются на беззвездном стекле в полцвета, нечетко. Два часа ночи, все спят.

Днем так никогда не получается, мешают домашние дела, неотвязные хлопоты то квартиру прибрать, антикварную пыль со всех этих завитушек и львиных ручек смахнуть, то холодильник разморозить, кладовку разобрать. Эх, была бы она помоложе, работа так и кипела бы, не то что у деревенской прислуги, а теперь что, возраст. К тому же соседки без конца трезвонят, такие же, как она, пожилые, деятельные: там сыр уценили со вчерашнего дня, а в зеленом магазине гречка продается дешевая. Анна Григорьевна честно пробовала несколько раз усадить себя за письменный стол до обеда или сразу после телевизионных новостей, однако не написала ни строчки, так, вывела пару затейливых вензелей, своих и академика-мужа, Царство ему небесное. Спохватилась, что оплата за квартиру просрочена, надела пальто прямо на фланелевый халат, благо что близко, чуть в тапочках не ушла. А в другой день позвонила Елизавета Петровна рассказать, как от Аннушки муж к молоденькой ушел, и надо было утешать, сетовать, что это за мужья такие и жены, вот она за Глебом, Глебушкой, всю жизнь как за каменной стеной.