Путь Карла Маркса от революционного демократа к коммунисту - [27]

, низводится деятелями политической эмансипации даже до роли простого средства для сохранения этих так называемых прав человека; что таким образом citoyen объявляется слугой эгоистического homme, а сфера, в которой человек выступает как общественное существо, ставится ниже той сферы, в которой он выступает как частное существо; что, наконец, не человек как citoyen, а человек как bourgeois считается собственно человеком и настоящим человеком».

О так называемых правах человека Маркс говорил потому, что он смог показать, что равенство, свобода и безопасность должны были группироваться вокруг частной собственности: «Речь идёт о свободе человека как изолированной, замкнувшейся в себя монады», «…право человека на свободу основывается не на соединении человека с человеком, а, наоборот, на обособлении человека от человека». Он характеризует поэтому такого человека гражданского общества как «эгоистического человека»; так Маркс приходит к выводу, что «практическое применение права человека на свободу есть право человека на частную собственность». Ничто другое не означает равенство, и «безопасность есть высшее социальное понятие гражданского общества, понятие полиции», так что цель, найденная Марксом, сводится к тому, что люди в дальнейшем не станут больше отделять от себя «общественную силу в виде политической силы».

«К критике гегелевской философии права. Введение» (конец 1843 – январь 1844 года)

[63]

Революции не происходят без людей, которые их совершают. Но революция совершается этими людьми согласно исторической необходимости. «Недостаточно, чтобы мысль стремилась к воплощению в действительность, сама действительность должна стремиться к мысли».

Вскрывая в статье «К еврейскому вопросу» сущность буржуазного государства и выделяя в ней моменты, требующие объяснения революции как непрерывной, Маркс в работе «К критике гегелевской философии права. Введение» доказал реальную возможность революции в Германии.

Характернейшим признаком политической обстановки в Германии была отсталость страны: «Отвергая немецкие порядки 1843 г., я, по французскому летоисчислению, нахожусь едва ли даже в 1789 г. и уж никак не в фокусе современности». Правда, эта отсталость проявилась в одном отношении: «Мы – философские современники нынешнего века, не будучи его историческими современниками». Это «продолжение немецкой истории в идее» было налицо в философии права и государства Гегеля, она была «единственной немецкой историей, стоящей аl pari[64]официальной современной действительности».

Таким образом, критика должна была решить двойную задачу: «Немецкий народ должен поэтому присоединить эту свою воображаемую историю к существующим у него порядкам и подвергнуть критике не только эти существующие порядки, но вместе с тем и их абстрактное продолжение». Особенность немцев состояла в следующем: «Немцы размышляли в политике о том, чтó другие народы делали. Германия была их теоретической совестью».

Но удовлетворяться теоретической совестью было уже мало. От недостатка активности, от этой подчеркнутой созерцательности необходимо было при всех условиях избавиться: «Уже как решительный противник прежней формы немецкого политического сознания, критика спекулятивной философии права погружается не в себя самоё, а в такие задачи, для разрешения которых имеется одно только средство – практика».

Теоретические и практические предпосылки для этого были налицо. Конечно, больше в принципе, чем в подлинном осуществлении. То, чего еще не хватало, могло быть создано. Путь к этому был проложен и постоянно расширялся. Между тем сам Маркс знал, как теория должна быть приведена в единство с практикой. На эти два решающих вопроса – об осуществлении философии и о носителях философских мыслей, которые уже занимали его во время написания докторской диссертации и правильного решения которых он тогда не знал, – он мог теперь ответить. Материал для ответа на них дала в первую очередь немецкая история как практическая, так и теоретическая.

Германия была «старым миром», то есть она существовала исторически еще в средние века. Немецкая буржуазия в отличие от буржуазии других стран не осуществила «политической эмансипации». Теория политической эмансипации, как она была представлена Гегелем, не могла ни заменить, ни вызвать политической эмансипации. Немецкое бюргерство между тем вследствие прогрессивного развития социальных условий вряд ли еще интересовалось тем, чтобы эмансипироваться политически. Замедление политической эмансипации в Германии привело к тому состоянию, что «…каждый класс, как только он начинает борьбу с классом, выше его стоящим, уже оказывается вовлечённым в борьбу с классом, стоящим ниже его. Поэтому княжеская власть находится в борьбе с королевской, бюрократ – в борьбе с дворянством, буржуа – в борьбе с ними со всеми вместе, а в это время пролетарий уже начинает борьбу против буржуа». Уже появившийся пролетариат не только привел в ужас немецкую буржуазию, так что буржуазия потеряла интерес к политической эмансипации, но и заставил буржуазию осуществить политическую эмансипацию, хотя уже как устаревшую, так как самим фактом существования пролетариата была поставлена на историческую повестку дня универсальная человеческая эмансипация. Маркс же понимал, как мы видели, и с полным правом, политическую эмансипацию прежде всего как частичный исторический акт освобождения в общей связи человеческой истории. Случилось так, что в Германии должны были совершиться оба вида эмансипации – политическая и человеческая.