Путь к славе - [11]

Когда Борепэр кончил, она просто ответила ему:

– Я поняла, господин командир. А когда я покину Жуи-Аргонн и явлюсь в Верден, то что мне делать?

– Ожидать нас, если город спокоен, или вернуться как можно скорее, если неприятель двинулся с места…

– Хорошо, господин командир!.. Я переоденусь в штатское и надеюсь, что вы останетесь довольны мною! – Тут Екатерина крикнула мужу, который недоумевал, какое секретное поручение мог дать начальник его жене: – Франсуа… я увижу тебя в Вердене. Приказ командира! Присмотри хорошенько за Анрио. Да пускай Виолетт (так звали молодого солдата, приставленного для услуг к походному шинку) будет поострожнее на спусках… лошадь должна идти непременно шагом… и даже в поводу.

– Присмотрю, не бойся! – ответил Лефевр. – Только будь осторожна, Екатерина! Ну что, если не ровен час прусские кавалеристы, рыскающие кругом, заберут тебя в плен?

– Дуралей! Разве у меня под юбками нет двух сторожевых собак? – весело воскликнула маркитантка и, приподняв свою верхнюю юбку, показала мужу приклады двух пистолетов, заткнутых за пояс, в котором у нее хранились деньги.

Между тем добровольцы по знаку Борепэра выстроились в шеренги и собирались двинуться в путь.

Екатерина храбро спускалась с крутых скатов горловины, на дне которой ютилась деревенька Жуи-Аргонн, и уже достигла крайних хижин селения, как вдруг рощи, луга, поля огласились молодецкой песней удалых волонтеров, шедших на Верден.

И эхо долины вторило припеву, звучавшему в такт мерному солдатскому шагу этих сынов отечества, стремившихся к победе с пением, под знаменем свободы!

VII

Эрминия де Борепэр сидела в просторной комнате дома Блекуров, в Вердене, обращенной в молельню по желанию ее тетки де Блекур, крайне богомольной особы. Два аналоя для моленья и маленький импровизированный алтарь, на котором стояла статуэтка Богоматери со Святым Младенцем на руках, в голубой одежде и позолоченном венце из резного дерева, с двумя канделябрами и двумя вазами цветов по сторонам, составляли убранство этой гостиной, обращенной в домашнюю часовню со времени упразднения – монашеских орденов. Набожная тетка хотела, чтобы Эрминия продолжала готовиться к монастырской жизни в ожидании открытия монастырей.

Когда Левендаль показался на пороге молельни, Эрминия вскрикнула, вскочила от удивления, а потом остановилась, глядя на посетителя, нерешительная, смущенная, оробевшая, в ожидании слова, жеста, порыва, движения губ, сердечного возгласа.

Однако барон оставался холоден; он чувствовал легкую неловкость и закусил губы, не решаясь говорить.

– Ах, это вы? – дрожащим голосом произнесла наконец молодая женщина. – Я совсем не рассчитывала когда-нибудь свидеться с вами… Прошло так много времени с тех пор, как мы встретились в последний раз здесь, на этом месте… а потом еще там, в деревне Жуи-Аргонн…

– Ах, да! Жуи! Как поживает малютка? Надеюсь, по-прежнему хорошо?

– Ваша дочка подросла… ей скоро минет три года. Ах, если бы Господу было угодно, чтобы эта бедная крошка совсем не появлялась на свет! – воскликнула Эрминия, и ее глаза наполнились слезами.

– Не плачьте! Не убивайтесь! – сказал барон, сохраняя спокойное равнодушие. – Послушайте, Эрминия, надо образумиться! Ваши слезы, ваши рыдания могут возбудить любопытство… в доме уж и так поднялся переполох по поводу моего прихода. Неужели вы желаете огласки того, что вам крайне важно скрыть!

Эрминия подняла голову и гордо ответила:

– Когда я отдалась вам, во мне говорило только сердце, теперь же моими действиями руководит мой отрезвившийся рассудок. Час безумия, толкнувший меня в ваши объятия, миновал… я не живу больше для любви… от былой страсти во мне не тлеет ни единой искры. Перебирая свою жизнь, я не нахожу в ней ничего, кроме пепла и развалин! Но у меня есть ребенок… ваша дочь, Алиса. Ради нее я должна жить, ради нее соблюдать приличия.

– Вы совершенно правы, ей-Богу! Свет безжалостен, моя дорогая Эрминия, к маленьким приключениям вроде нашего. Да да, мы с вами оба, как вы сейчас выразились, были безрассудны, нами овладело безумие, то было опьянение… теперь же мы протрезвели… да! Но это в порядке вещей… нельзя же оставаться всю жизнь сумасшедшим и опьяненным…

Тут барон сделал жест, проникнутый самодовольством и циничной развязностью.

Эрминия подошла к нему, строгая, почти трагическая.

– Барон, – сказала она, – я не люблю вас больше!

– Неужели? Это страшное несчастье для меня!

– Не смейтесь! О, я прекрасно чувствую, что и вы точно так же разлюбили меня! Да и питали ли вы когда-нибудь ко мне любовь? Я была для вас минутной забавой, игрушкой сердца… нет, даже и не сердца, а прихотью чувств, способом скоротать часы безделья в глухой провинции. Вас здесь задерживали дела. Жизнь провинциального дворянства и военного круга с доступными развлечениями и шумными кутежами казалась вам пресной и недостойной вас, блестящего царедворца, обычного посетителя Трианона, друга принца де Рогана и графа де Нарбонна; вы увидали меня в моем углу печальной, одинокой, задумчивой.

– Вы были прелестны, Эрминия! Вы до сих пор привлекательны и хороши собой, но тогда в вас было неодолимое очарование… пикантность… сочность…