Путь Грифона - [56]

Суровцев в очередной раз поражался способности Соткина быстро осваиваться и разбираться в любой обстановке. Будь то далёкая Финляндия, где они с ним побывали в девятнадцатом году, будь то неразбериха эвакуации и отступления из Томска в конце того же года. Вот и сейчас, и на томском севере, где Соткин постоянно бывал как уполномоченный заготовительной конторы, и в этом трактире на Московском тракте, он был в своей среде.

За одним из столиков сидели и пили пиво несколько человек бандитского вида. «Чаерезы» – называли их в городе за принадлежность к воровству и к грабежам. И само это название томских грабителей было связано именно с государственным трактом, по которому завозился из Китая в Россию чай. Современные преемники древних «разбойников-чаерезов» вполголоса что-то обсуждали. Окажись Суровцев в этом трактире один – и не миновать бы ему неприятностей. Сам его вид не вязался с обстановкой заведения. Чего только стоили его форма и оружие.

Александр Александрович и в общении с представителями уголовного мира оказался непосредствен и уверен в себе. И ещё стоило разобраться, кто у кого находился в гостях в этом районе и в этом заведении с дурной славой…

– Ну а что сам-то о своём житье-бытье думаешь? – спросил Соткин.

Суровцев молчал. Ни раньше, ни позже, а именно миновав тридцатилетний рубеж, он впервые испытал состояние, название которого не имеет перевода на иностранные языки. Подавленность. Подавленность от лишившей его сил несправедливости, от осознания своего бессилия перед страшной обыденностью расправы над родными ему людьми. Суровое воинское ремесло сделало из него человека, способного совершать решительные, жестокие, беспощадные поступки и действия. Превратило его в воина, способного вынести любое испытание. Кроме одного – утраты близких и любимых людей. К тому же абсолютно безвинных.

– Ахмат скоро подойдёт? – вопросом на вопрос ответил Суровцев.

– Подойдёт, – неопределённо сказал Соткин. – Как тебе эти господа-товарищи-граждане? – кивнул он на столик, занятый людьми уголовного обличья.

Суровцев только пожал плечами.

– Вот, кстати говоря, бич Божий. Надо только знать, как с ним обращаться, с бичом этим. В нашем деле они люди очень даже полезные бывают. Вот только к оружию, черти, плохо относятся: чистить не чистят, носят как попало. Видишь, карманы топорщатся? Если и за пояс наган заткнут, то непременно на пузе. Ума у них, что ли, не хватает сзади его носить… Правильно я говорю? – улыбаясь, громко спросил Соткин молодого паренька-татарина, обернувшегося к ним лицом.

Парень в ответ улыбнулся. Соткин положил свою сильную ладонь поверх ладони Суровцева. Они встретились взглядами.

– Можешь на меня злиться, Сергей Георгиевич, да только не удержался я… Не поленился, узнал, кто свои каракули под приговором женщинам поставил. У одного из них фамилия больно смешная была… Титькин.

Сергей Георгиевич вытянул свою руку из-под руки Соткина. Мысль о мести была и у него. Но он не стал развивать эту мысль до реальных действий. Во-первых, понимал, что тётушек этим не воскресишь. Во-вторых, он был полностью уверен, что сами тётушки, знай они о таких его мыслях, были бы в ужасе. Но самое главное – он уже понял, что ещё одно убийство не принесёт успокоения ни ему самому, ни душам близких и дорогих ему людей. Хотя, конечно, сразу после получения известия, под горячую руку, он был способен на всё. На всё, на что может быть способен человек с его биографией, с его воинским опытом. Самое любопытное, что и у Соткина, как оказалось, было похожее настроение. Но у Соткина, как он о себе говорил, всё было не как у людей…

– Я, честно говоря, и делать ничего не собирался. Думал, дождусь тебя, там и видно будет. Верил я почему-то, что ты жив. А тут, представь, нэпманы ресторан открыли на перекрёстке Подгорного и Почтамтской. Как в прежние времена, с пальмами, с кабинетами. Медвежатина, лосятина, рябчики… Можно даже девочек заказать… Сижу. Ужинаю. В кабинете соседнем пьянка идёт. Спрашиваю официанта: «Кто шумит?» Отвечает: «ГПУ гуляет». Ну, гуляют да гуляют… Об аресте Марии и Маргариты я от Параскевы уже знал. И фамилию этого Титькина не захочешь так запомнишь… Стал прислушиваться. Слышу, кто-то и говорит: «Ты, Титькин, настоящую контру в глаза никогда не видел. А в том, что двум бывшим дворянкам зубы повышибал, геройства настоящего нет». И Титькин этот… «Они самая опасная контра, – пищит, – у них что ни слово – одна сплошная контрреволюция. И немка хоть не дралась, – говорит, – а русская кусаться давай». Словом у меня аппетит пропал, – закончил часть своего рассказа Соткин.

Он опять налил себе водки. Суровцеву в этот раз даже не предложил. Выпил в который раз в одиночестве. Казалось, что и аппетит теперь у него пропал при воспоминании об этом событии.

– Я от греха подальше, думаю, уйду, – продолжил Александр Александрович. – Официант с этими ещё до революции якшался, – кивнул он в сторону уголовной компании. – Я рассчитался, денег ему сверху положил. Мол, не видел ты меня и всё такое прочее… А в кабинет через щелку заглянул. Посмотрел на этого Титькина… Пьяненький… Кудрявенький… Дохленький такой… С женщинами только ему и воевать. Вышел на улицу. Курю. И тут Титькин следом за мной и выходит. Дурно ему стало. И давай его рвать-полоскать… Раз да ещё раз. Противно смотреть. А на меня он даже и внимания не обращает. Увлёкся… Дождался я, когда он прорыгался. Потом одной рукой его за горлышко взял, другой легонько по головке стукнул. К стеночке рядом аккуратно посадил… Посмотрел-посмотрел и набок его, ухом в его же произведение, положил… Ну и всё… Получилось, то ли сердце остановилось у сердешного, то ли своей блевотиной человек захлебнулся. Хорошо получилось. Жаль только, не сказал ему, за что я его прикончил…