Путь Грифона - [16]

Будто и не прошло двадцать с лишним лет с первых допросов немецких пленных. «Не так уж и сильно они изменились, если и этот только кивает, когда начинаешь говорить о воинской чести и солдатском долге», – отметил Суровцев. Но заученные и обязательные фразы быстро заканчивались, и нужно было общаться, тщательно подбирая слова.

– Ваше положение нельзя назвать простым. Это совсем не значит, что оно отчаянное. Вам не следует его делать хуже, чем оно есть. У вас больной желудок, поэтому вам нужно следовать диете.

– Я буду есть только то, что едят мои подчинённые, – ответил пленный.

– Этим вы ставите своих подчинённых в идиотское положение.

– Я вас не понимаю.

– Вы лучше меня знаете немецкого солдата. Он скорее умрёт, чем позволит голодать своему фельдмаршалу. Поэтому незаметно начнёт вас кормить. Это значит только одно. Он будет лишать пищи себя.

Паулюс едва заметно улыбнулся. «Хорошего же мнения этот русский о немецком солдате», – подумал он. Среди пленных уже получило распространение одно презрительное прозвище. Русское слово «каша», которое были вынуждены выучить военнопленные, стало этимологической основой нового слова… Насколько русского, настолько и немецкого… По аналогии со словами «нацисты» и «фашисты» возникло слово «кашисты». Так стали называть тех, кто за лишнюю ложку каши шёл на сотрудничество с администрацией лагеря. Это было даже изящное прозвище, если сравнивать с русским эквивалентом. В русских лагерях таких людей называли и называют до сегодняшнего дня «суками».

Сталин оказался прав вдвойне. Русский генерал не только понимал, с кем он имеет дело, но и знал, как вести себя с таким человеком, как Паулюс. Который к тому же ещё год тому назад тоже был генерал-лейтенантом. Фельдмаршал, со своей стороны, не мог не оценить разговор без переводчика. Получалось, что русский был не только равен ему, но даже его превосходил. Паулюс ещё только-только учился разговаривать на русском языке, который давался ему с трудом.

Суровцев сразу перевёл свой разговор из сферы интересов военной разведки в сферу разведки политической. Пленный ничего в этом не понимал. Он даже не предполагал, что обладает информацией, которая будет оставаться совершенно секретной ещё не один десяток лет. При этом был уверен, что от него нельзя ничего узнать из того, что не касалось собственно военного дела. А зря. Мог бы и догадаться, что секретов и планов немецкого верховного командования никто при нынешнем допросе выпытывать у него не собирается. К тому же ко второму году войны русские достаточно хорошо прогнозировали действия противника.

– Война – ваше прошлое, господин фельдмаршал. Воевать вам больше не придётся. Поэтому сейчас нужно много думать о мире, – осторожно подбирал слова Суровцев. – Нужно ответить на простой вопрос. Почему немцы опять воюют с русскими? Разве война четырнадцатого – восемнадцатого годов принесла Германии и России что-то похожее на победу? Вам нужно думать о новой Германии. Кто бы ни оказался у власти.

– Вы очень хорошо говорите на немецком языке.

– Судьбе было угодно, чтобы я дважды воевал с вами. И в прежнем и нынешнем главных штабах изучали и продолжают изучать немецкий язык.

– О каких штабах вы говорите? Я вас не понимаю, – в этот раз искренне воспользовался дежурной фразой Паулюс.

– Я причислен к русскому Генеральному штабу с четырнадцатого года.

– В каком звании вы закончили первую нашу войну? – продолжал удивляться пленный.

– Полковник.

Паулюс закончил ту войну капитаном. Но не это в тот момент поразило фельдмаршала. И даже не то, что они с этим русским, вероятно, ровесники. Был он удивлён тем, что в нынешней русской армии служили ещё царские офицеры. Да ещё и Генерального штаба. Выходило, что не только Геббельс нагло врал про разгром командных кадров Красной армии. Врала и немецкая разведка…

Суровцев, в отличие от собеседника, знал, что он младше Паулюса на три года. Как знал он и то, что кадровый разгром произошёл не в 1937–1938 годах, а намного раньше. Он в тот момент подумал: «А что могло бы быть, если бы в нынешней русской армии оказалась хотя бы малая часть прежнего офицерского корпуса царской России? Может быть, нынешняя война никогда бы и не началась…»

– Напишите письмо родным, – прощаясь после той первой встречи, сказал он фельдмаршалу, – они ничего о вас не знают.

За первой встречей последовала вторая, и третья, и четвёртая. Наконец, встреча сегодняшняя, которую ещё предстояло осмыслить, чтобы доложить руководству результат. Ни на секунду не прерывая размышлений, он возвращался в Москву.

Не доезжая примерно полкилометра до железнодорожного переезда, упёрлись в хвост воинской колонны. Черепанов, не мудрствуя лукаво, погнал машину в обгон гружёных полуторок. Пока не упёрся в пробку уже из легковых автомобилей.

Не один водитель и помощник Суровцева оказался таким «умным». Перед железнодорожным переездом скопилось с десяток машин. И теперь их пассажиры, как это водится в армиях всех стран, непроизвольно стали выяснять, кто из них старше если не по званию, так по должности. Пока все вместе они не принялись кричать на капитана-пограничника, стоявшего у шлагбаума в сопровождении бойцов в зелёных фуражках и вооружённых автоматами. Причиной такого единодушия стало требование предъявить для проверки документы. И если без вины виноватый командир пытался что-то спокойно объяснять, то находящийся тут же пограничный пёс непрестанно громко лаял, несмотря на все попытки проводника его утихомирить. «Придётся вмешиваться», – понял Сергей Георгиевич. Он вышел из машины и отправился к переезду. Устало отвечая на воинские приветствия, подошёл к пограничнику.