Путь-дорога фронтовая - [54]

— Минутку побыл — и нет его, — бормочет она. — Ведь сейчас только пришел. Куда же ты, сынок? Как же без угощенья пойдешь? Голодный. Ничего-то у меня нет… Побегу я, дура такая, к Антипенкам. Выпрошу кусочек сальца.

Она порывается бежать, сын ловит ее за руку и удерживает»

— Брось ты суетиться, мать. Вечно ты такая. На обратном пути заверну к тебе, накормишь. Не бойся, не убьют.

Но она, судорожно вцепившись, тянет его за рукав.

— Побегу к самому главному, — причитает она. — Вон он стоит за деревней. Повалюсь ему в ноги. Отпусти Ваню. Ишь у тебя сколько народу, а у меня один. Некому старость поддержать.

— Нельзя, мать, не от него зависит.

— У Ленина выпрошу, в ногах вываляюсь.

— И не от него зависит, мать.

Она глядит на него с удивлением, не понимая.

— Так у кого же просить, сынок?

— Ни у кого. Поняла?

— Поняла! — шепчет она. — Сам, значит, идешь.

Сын трясет ее безвольную руку и быстро, не оглядываясь, уходит.

Тетка Галина сидит на скамейке, обхватив голову руками, и неподвижно глядит на Сиваш. День скатывается к закату.

Над этими гнилыми местами нависает туман. Он идет с того берега и ложится низко над болотами, как белое непроницаемое облако. Медленно расползается и покрывает берега и село.

Маленькую ветхую хатку тетки Галины с обоих боков стискивают богатые, просторные угодья Антипенко и Кубаря.

Посещение сына не прошло незамеченным. Уже идут соседки, как куры, привлеченные необычным событием. Вот сурового вида дородная женщина выглянула из-за забора, и не успели заглохнуть шаги красноармейца, как она показалась на дворе и поплыла к тетке Галине, заложив мясистые руки в бока. Остановилась сзади нее, несколько секунд смотрела туда же, куда и тетка Галина, — на Сиваш, одетый туманом. Потом скрипучим, металлическим голосом спросила:

— Сын вернулся?

— Сынок! — тихо отозвалась тетка Галина, жаждущая сочувствия.

— Значит, он теперь с большевиками пошел! Нескрываемая неприязнь прозвучала в словах соседки.

— На генерала пошел. Генерала, говорит, разобьем, вот какое дело! — вздумала похвалиться Моторная.

— Да уж и разобьет.

— Пойдут всем войском через Сиваш, напролом. Сила их видимая-невидимая!

— Голодраное войско! — свирепо пробурчала Антипенко.

С другой стороны подходила старая Кубариха, в которой было что-то сходное с прозвищем.

— Несчастная, сиротливая твоя головушка, — запела она хриплым, надтреснутым голосом, напоминавшим вороний клекот. — Спутался, знать, твой сын с нехристями.

— Чем же несчастная, — отозвалась тетка Галина. — Эва, на генерала сын пошел! Говорит, разобьем.

— Что же они теперь, Сиваш, что ли, будут переходить?

— Будут. Послали они ему бумагу — или сдавайся, или пуху от тебя не останется.

— Хоть бы потопило их всех, окаянных. Нанесло на нас нечистую силу.

— Ты моего сына не тронь! — вдруг визгливо крикнула тетка Галина. — По мне, лучше бы тебя на свете не было, ворона поганая. Сказано вам, генерала разобьют! — с раскрасневшимся заплаканным лицом повторяла она.

Переглядываясь и покачивая головами, соседки покидали двор.

— Придет, напросится, намолится еще у нас, — прошипела Кубариха. — Шиш получит…

VI

Прожекторы белых походили на слепых, тщетно стремящихся что-нибудь разглядеть. Они упорно бросали снопы лучей в туман, в ночь. Туман густо осел над Сивашем. Он казался белой огромной горой, от которой отскакивали лучи прожекторов, как лезвия шашек, уткнувшиеся в камень. Прожекторы настойчиво продолжали обшаривать землю. Белые, очевидно, надеялись кое-что увидеть, разгадать какие-то тайны, а может быть, и запугать этим щемящим, везде проникающим светом.

Но туман…

Красноармейцы шли, касаясь локтями друг друга. Холодная, ледяная вода, сейчас же затопившая ботинки, в первые минуты омертвила ноги, стянула их, навесила тяжелейший груз и повлекла вниз, в податливую пушистую топь. Но живая связь, проходившая от локтя к локтю, бодрила тело, ноги с силой поднимались и выбрасывались дальше, на полметра вперед.

Главное, надо было соблюдать тишину: не говорить, не кричать, не звать на помощь, когда почва уходила из-под ног и тело плыло куда-то в мерзкую, холодную, страшную пропасть.

Справа, у Перекопа, поднялась жестокая канонада. Белые ждали там штурма в эту мутную ночь. Они разряжали сотни своих орудий, посылая снаряды в пустоту. К злобному вою беспокойных врагов присоединялись наши пушки, отвлекая внимание белых от Сиваша.

Кому могла прийти в голову мысль — погрузиться в маслянистые воды Сиваша и идти по дну моря пять, семь, десять километров? В молочную, слепую ночь, одетую наглухо туманом, двинуться в неизвестность, ступать онемевшими, усталыми ногами по вязкой топи, падать в ямы, в подводные пропасти, захлебываясь в вонючей жиже? Иметь с фланга врага, пожалуй, более страшного, чем гром пушек, — воду, которая в любой момент могла появиться, подкатиться под ноги, все смешать, перепутать, посеять панику и утянуть тысячи людей в пучину? Иметь против себя стихию, технику и опытного противника? Наткнуться у берегов на колючки проволочных подводных заграждений, повисать на них молча, без стона, без крика, без зова на помощь?

Но враги услышали.

Иван Моторный промок до пояса. Он дважды падал, оступаясь и попадая в топь. Падая, старался опереться одной рукой, высоко вскидывая другую с винтовкой и употребляя все усилия, чтобы не подмочить патроны и ручные гранаты, опутывавшие грудь. Торопился подняться, чтобы не утерять руку соседа. Белый пар тумана плавал перед глазами, скрывая все, разделяя бойцов. Каждому казалось, что он один в страшном море, затерянный и одинокий. Только касание рук удостоверяло, что рядом — люди.