Путь Беньямина - [19]
Но вернемся к клопам, которые составляют здесь одну из главных тем разговоров. Уж мы-то с тобой насекомых навидались, правда, Ганс? Если я правильно помню, тебя ведь воротило от насекомых – как в тот раз, когда ты весь был в птичьих вшах. Эти мелкие твари больше походили на белую пыль, чем на представителей царства насекомых. Ты кричал и подпрыгивал! Врач в больнице обрызгал нас какими-то вредными химикатами, удивительно, как мы еще живы остались. Так вот, наши тюфяки кишмя кишели этими ползучими и кусачими паразитами, похожими на личинки. Я положила одну дохлую тварь в конверт и попыталась убедить нашу охранницу – сравнительно порядочную, учитывая, что она тюремщица, – передать его коменданту. Она открыла конверт и сказала: «Что, французские клопы не нравятся? Ну, может, нацистские вам больше по вкусу придутся».
Если нас засунули сюда ради нашей же безопасности, то почему обращаются с нами, как с преступниками? Что случилось с так называемым французским складом ума? Когда я спросила у довольно безобидной охранницы по имени Николь, зачем нас сюда заточили, она жизнерадостно поведала мне, что лагерь полон нацистов – имперских немцев, шпионов. Глупости, конечно. В нашем бараке только одну женщину можно было бы причислить к нацистам – она действительно работала какой-то полуофициальной представительницей немецкого правительства в Париже. Но разве болванам что-нибудь объяснишь?
Мы начали общаться друг с другом, и в наших душах сразу же затеплилась надежда. Мы становились храбрее. И в один прекрасный день даже решили создать свой комитет, чтобы потребовать встречи с комендантом. Николь, «добрая охранница», как мы ее называли, отнесла нашу петицию ему в кабинет. Комендант оказался более приличным человеком, чем можно было предположить. Нам разрешили выбрать по делегату от каждого барака, а все делегаты составили что-то вроде неформального представительного органа. И вдруг охранницы стали обращаться с нами по-человечески. Все, что было нужно для этого, – проявить немного инициативы.
Ты ведь помнишь Салу? Из Берлина, с кривым носом? Она здесь, все та же бой-баба, все время проводит какие-нибудь собрания. Говорит, что ее убивает ирония судьбы: враги Германии посадили ее сюда за распространение антигерманской пропаганды! Мы полностью вверились ее заботам, и жить от этого стало легче. Можно расслабиться и отдохнуть, зная, что кто-то не покладая рук трудится над улучшением условий моей жизни! Хвала Аллаху за то, что у нас есть Сала!
Кое-что из нашего быта позабавило бы тебя, дорогой. Я имею в виду его абсурд. Женщины встают рано, при первых проблесках зари, и, дрожа, начинают наводить красоту. Даже Анни (а она, как ты, может быть, помнишь, не красавица) подводит брови и завивает волосы! Одна женщина, Луиза, в Париже работала парикмахершей, так она приходит каждый день и за сигарету может сделать прическу.
Видел бы ты, как все они тут расхаживают с важным видом, прихорашиваются. В полдень собираются во дворе, чтобы помахать руками желтому аэроплану, который почти каждый день низко пролетает над лагерем. Пилот в шлеме (летающий, наверное, еще с предыдущей войны) галантно машет им в ответ, а бывает, и чуть качнет крыльями, приводя всех в приятное возбуждение. «Он увидел меня! Он меня увидел!» – кричат они, пританцовывая, как школьницы. Это в Гюрсе заменяет любовную жизнь.
На многое из того, что здесь происходит, тяжело смотреть. Рядом со мной спит на полу, на совсем тонком, жестком тюфяке странная девушка Гизела. Кажется, нацисты у нее на глазах избивали прикладом винтовки отца, пока не пробили ему голову. Он так и умер на полу, на руках у жены. Мать Гизелы, которую тоже привезли сюда, была давно и неизлечимо больна раком. Кожа у нее стала смугло-желтой, как у мулатки, глаза ввалились глубоко в череп, словно шляпки старых забитых гвоздей. Каждый день после обеда несчастная женщина выходила на подкашивающихся ногах из барака и ложилась на грубое шерстяное одеяло, которое Гизела расстилала на земле. Вечерами она баюкала мать, глухим, тихим голосом напевая ей народные песни, которых я никогда раньше не слышала. Меня удивляло, что они не разговаривают друг с другом, – наверное, им было достаточно просто быть вместе. Может быть, сказать нужно было так много, что и начинать не стоило? А может, наоборот, они пережили такое горе и сейчас были в такой беде, что разговоры тут ничем помочь не могли. Так или иначе, несколько дней назад мать ее умерла. Я была там, рядом с ней, и видела, как она рассыпается, словно сожженный уголек: форма какое-то время сохраняется, потом разваливается, и остается лишь зола, которую развеет ветер.
Когда мать увозили, Гизела не плакала, не вымолвила ни слова. Лицо ее не выражало никаких чувств, слез не было, – должно быть, ее целиком поглотила пучина горя. Сегодня она – вернее, оставшаяся от нее оболочка – весь день просидела на своем тюфяке. Синие круги у нее под глазами, которых она почти не открывает, потемнели еще больше. Утром я попробовала заговорить с ней, предложила сигарету, но она не отвечала мне. Даже не кивнула, ни звука не издала. Я за нее побаиваюсь. Уж слишком много на нее свалилось.
