Путь Беньямина - [17]

Эти женщины, видимо, не понимали, что каждый отдельный случай – лишь маленькая часть большого события, которое называется Историей. Все мы дочери Руфи, чужестранки во времени.

Criblage[34], как это именовалось, проводил комиссар полиции, от которого несло чесноком. Он решил, что мы с Полетт сестры. Иногда я сама себе злейший враг – ты, Ганс, это прекрасно знаешь… Во время допроса я раскричалась: «Слушай, кретин, я не немка! Вот мои документы! Где тут написано, что я немка?» Конечно, я вела себя глупо, но понятно было, что всех нас в любом случае интернируют, так что от слов моих вряд ли что-то изменилось бы. А пар выпустить нужно было. «Это я здесь решаю, кто немец, а кто нет», – пробурчал полицейский. В губах у него была зажата короткая сигара, и на подбородок стекала желтая от табака слюна. На мои бумаги он, ясное дело, даже не взглянул. От такой смутьянки добра не жди. Беспрерывно кашлявший светловолосый охранник, хороший человек, проводил меня. «Все скоро кончится», – сквозь хрипы и присвист сказал он. Для него, наверное, и правда конец не за горами.

Знаешь, Ганс, я не перестаю поражаться, сколько людей из тех, кого считаешь друзьями, оказываются предателями. Может быть, это просто в человеческой природе? Помнишь мадам Жирар – с кучерявыми волосами и синюшными щеками? Бородатую хозяйку? Я встретила ее на улице где-то за день до отъезда из Парижа – она сделала вид, что не знает меня! Как будто всего месяц назад я не отвозила ее мать на такси в больницу! Меня это возмутило, но, наверное, это глупо. Мне все хочется верить в то, что род человеческий лучше, бескорыстнее и благороднее, чем он есть на самом деле.

То, что было на Вель д’Иве… Ганс, как рассказать об этом? Можно было подумать, что за черными железными воротами в западном конце стадиона кричит скот, который привели на бойню. Там, в зале со стеклянной крышей, к ночи разместили большинство женщин из тех, что постарше. Я рада была тому, что мне ночевать пришлось под открытым небом, там было хорошо, свободно. Но те бедные женщины… Страшного с ними ничего не сделали, но вдруг обнажилась вся серьезность их положения, реальность обрушилась на них всей своей тяжестью. Застала врасплох. Да и кто может быть к такому готов?

Полетт, благослови ее Бог, успела подготовиться. Ты знаешь Полетт. Взяла с собой зубную щетку, кастрюльку, две ложки, губную помаду и бритвы (бритвы были нашей страховкой на самый крайний случай). Спали мы на разбросанном сене, привезенном, по слухам, «американцами». Какими еще американцами? С чего это им нынче все лавры достаются – они ведь ничего не делают, только сидят себе, как обычно, задниц не отрывая и ни во что не вмешиваясь? Полетт уверяла, что сено прислала еврейская благотворительная организация, которой руководит кто-то из ее знакомых, но и ей я не верю. Когда идет война, правду от лжи не отличить: слухи – это все, в них ищут утешение и надежду. Они – как мостики между мгновениями, без них мы бы все пропали.

Полетт прямо как школьница, надо всем смеется, хихикает. Курносый нос, веснушки, то, как она встряхивает челкой, – все у нее как у девочки-подростка. Я знаю ее так давно, может быть, поэтому и не обращаю уже внимания на ее экстравагантность. Такова дружба: чудачеств, на которые может коситься незнакомец, просто не замечаешь.

Абсурдность жизни на Вель д’Иве, может быть, и забавляла нас несколько дней, но круглые сутки завывали сирены воздушной тревоги, так что спать получалось только урывками (а ты знаешь, какой я бываю, если не отдохну!). А от гула бомбардировщиков в небе – жуткий звук, появляется как будто ниоткуда – у нас начинало колотиться сердце. Ненавижу эти самолеты, этих злобных хищных птиц, вылетающих из ада и покрывающих наши небеса мраком.

Газеты были в редкость, но иногда нам доставалась вырванная страница, которую тайком пускали из рук в руки. Известия часто противоречили друг другу, но одно было ясно: немцы приближаются, и быстро. Они прорвались через северную границу, их танки катили по пшеничным полям, виноградникам, садам. Ползли слухи о разграбленных и сожженных деревнях, изнасилованных женщинах, угнанных детях и тысячах расстрелянных крепких мужчин – чтобы некому было воевать. Если бы немцы дошли до нас, нам был бы конец. В этом никто не сомневался.

Две недели на Вель д’Иве любого бы доконали. Мы с Полетт уже задумали побег (совершить его, думаю, было бы нетрудно), когда пришел приказ об эвакуации. Это было ужасно, потому что нас с Полетт должны были разлучить. Ты знаешь, что ее муж вступил в Иностранный легион, и солдатских жен собирали вместе. Меня же должны были запихнуть в военный автобус, набитый простонародьем.

Меня удивило, какое действие это произвело на Полетт. По ее щекам потекли крупные слезы, губы у нее задрожали. Не знаю, что на нее нашло. «Не дай им увезти меня», – просила она, прижавшись ко мне, как маленький ребенок. «Не шуми. Ты меня пугаешь!» Я взяла с ней строгий тон, в духе «капризов не потерплю» (ты прекрасно понимаешь, Ганс, что я имею в виду!), и это возымело эффект. Полетт сначала успокоилась, а потом разозлилась. Но лучше гнев, чем страх, так что моя задача была выполнена.