Путь Беньямина - [15]

Он придвинулся к ней и принялся покусывать ее ухо.

– Почти все мужчины уже уехали, – продолжала Жюли. – И то, что ты до сих пор здесь, – это какое-то безумие. Непонятно, как это тебя еще не тронули. Помнишь Ганса Фиттко, который нас познакомил?

Беньямин кивнул. Фиттко несколько лет существовали где-то на обочине его сознания, а как-то раз он зашел к ним в их квартирку на Монмартре, на пересечении рю Норвен, рю Соль и рю Сен-Рюстик: этот перекресток не раз писал Утрилло. Его картины очень нравились Беньямину – больше, чем сама натура. Любопытно, думал он, что отражение производит более яркое впечатление, чем реальность. Без искусства жизнь была бы слишком бедной и неприкрашенной.

– Я вчера видела Лизу, – сказала Жюли. – Ганса, кажется, отправили в лагерь где-то на юге. А она должна зарегистрироваться на Велодроме д’Ивер[31] для интернирования.

– Не может быть!

– Милый Вальтер, ты совсем не читаешь газет?

– Новости наводят такое уныние, да и вообще я предпочитаю Бодлера.

Жюли встала, позволяя ему расстегнуть ее пояс, и юбка упала ей на лодыжки. Беньямин спустил с нее и трусики.

– На меня Бодлер не меньшее уныние наводит, – сказала она, разрешая ему поцеловать себя в живот. – Немцы ведь уже у предместий Парижа. Тысячи солдат. Вчера ночью я слышала канонаду. Если тебя схватят… Ну, кто знает? Не представляю, Вальтер, что с тобой будет, если ты попадешь в их лагерь.

Он встал, обнял ее, поцеловал в губы, потом замер.

– Думаю, меня убьют. Это же часть их плана, да я и не стану особенно возражать.

– Как ты можешь такое говорить?

– Они уже убили тысячи евреев. Весь мир это знает. Жена моего брата Хильда писала мне об этом. Да и сам брат Георг… пропал без вести.

– Он жив?

Беньямин пожал плечами. Впервые за этот вечер на лице его отразилась безысходность, предчувствие гибели. Он уже причислил себя к тем, кого уничтожили.

– Теперь уже положение безвыходное.

– Чепуха, – сказала она, широко открывая рот для глубокого поцелуя.

Они упали на пурпурную кушетку, и Беньямин стремительно предался любви. У него это всегда так происходило: он набрасывался на Жюли, не теряя ни секунды. Когда все кончилось, он быстро натянул брюки и сел рядом с ней. Она лежала нагая, откинувшись на спину и невозмутимо глядя на него. С ее губ свисала сигарета.

Беньямин дал ей прикурить и взял из ее пачки сигарету для себя.

– Я буду по тебе скучать, Вальтер, – сказала она, выпуская дым.

Он наклонился и прикоснулся к ее щеке:

– Плохо, что я не успел здесь закончить работу. У меня было столько планов. – От волнения у него дернулись брови. – Можно я тебе кое-что прочту? Мне кажется, тебе это будет интересно.

Жюли села на кушетке, выпрямив спину и сложив на груди руки, и эта почти мужская поза напомнила ему Асю. Вечерами на Капри он читал ей вслух, и она сидела, вот так скрестив руки, как оценивающий, но не вмешивающийся судья.

– У меня дома есть удивительный рисунок, – сказал Беньямин. – Помнишь?

– Клее?[32] – спросила она.

– Да.

– Очень странный образ. Один раз увидишь – и не забудешь.

Он извлек из портфеля рукопись и сел вплотную к Жюли. Наклонившись, чтобы разобрать свои бисерные каракули, по-крабьи ползущие через страницу, он начал медленно, но отчетливо читать:

– «На одной работе Клее, „Angelus Novus“, изображен ангел, который на что-то сосредоточенно смотрит, но кажется, вот-вот улетит. Взгляд его устремлен вперед, рот открыт, крылья распахнуты. Так, наверное, выглядит ангел истории. Лик его обращен к прошлому, и там, где мы видим цепь событий, он прозревает сплошную катастрофу, в которой одни руины беспрерывно громоздятся на другие и валятся к его ногам. Ангел рад бы остаться – будить мертвых, возрождать погибшее. Но из рая задувает ветер и с таким неистовством подхватывает его крылья, что ему их уже не сложить. Буря уносит его в будущее, к которому он стоит спиной, а гора руин все растет перед его глазами. Эту бурю мы называем прогрессом».

Жюли долго молчала, потом произнесла:

– Очень печально, но так красиво.

– История обманула наши надежды, – сказал Беньямин. – Но я, видимо, витал в облаках. Я не предполагал, что все так сложится.

Жюли внимательно смотрела на него. И как этому милому чудаку вообще удается жить, дышать?

Он продолжал:

– Помнишь слова Кафки: «Да, надежда есть, много надежды. Но не для нас».

Жюли гладила его по волосам, но он как будто не замечал этого. Он погрузился в раздумье о позоре своего времени. И вдруг заплакал. Ей никогда не приходилось видеть, чтобы он плакал.

– Вальтер, ну что ты?

– Надо идти домой, – пробормотал он, принимаясь застегивать рубашку и искать галстук. – Сестра ждет, будет беспокоиться.

– Думаю, ты ее уже до смерти напугал, не дав уехать из Парижа. Увози ее поскорее.

Беньямин так и не услышал ее – может быть, не хотел, просто не мог слышать это.

– Куда нам ехать? – отозвался он. – У меня есть только моя квартира и немного вещей. Но все, что мне дорого, – здесь.

– Поезжай в Марсель – пока его не закрыли. Корабли оттуда отправляются каждый день, но долго это не продлится.

– Не хочу уезжать из Франции.

– Но придется!

Беньямин вздохнул.

– Всему конец, – сказал он. – Не вижу смысла.