Пустыня внемлет Богу - [49]

Солнце начинает по-летнему нещадно припекать.

В спокойном утреннем небе летят на север перелетные птицы. Косяками, клиньями, множеством. Но взгляд приковывают одинокие птицы, летящие на разных высотах, отстающие, на глазах теряющие силы. Иногда возвращающиеся. По трое, пристроившись одна к другой. В одиночку. Все они подсвечены солнцем под брюшком, этим и отличаются от низко, еще в темени, летающих местных птичек.

Драма существования разыгрывается на глазах в эти спокойные часы. Ты можешь быть в косяке, в клине, но ты всегда и везде одинок, предоставлен самому себе и должен рассчитывать лишь на собственные силы — отстать ли, опуститься в чужое и этим уже опасное место, вернуться ли в места знакомые или отчаянно тянуться за более стойкими сверстниками, пока не разорвется сердце, и рухнешь камнем, а они так же мерно и спокойно будут продолжать махать крыльями.

И все это разыгрывается на некоем уровне, абсолютно отчужденном от человеческих страстей и уловок, поверх их и вне всякой с ними связи, но драма существования цепко держит в своих неутомимых когтях любое существо, в котором бьется сердце.

2. Дыхание василиска

Еще только начинало смеркаться, как он вскочил будто ужаленный. Оказывается, недалеко от него была нора василиска, этого страшного змеиного отродья с рожками, не извивающегося, а выскакивающего впрямую, как стрела, укус которого смертелен. Моисей был с ними знаком, ибо такие водились на севере Кемет. Вчера, когда босиком шел во мгле по долине, малая кочка почудилась ему скорпионом, и он замер, как будто ощутил его смертельный укус. Далеко ему еще до аскетов, которые всю жизнь обитают по соседству с этими гадами.

Инстинкт ли самосохранения, едва ли слышный шорох заставил его повернуть голову и увидеть на уровне своего лица скорее ощутимые, чем различимые рожки гада. Вскочил с бьющимся сердцем, прихватив свой скудный скарб, стоит, хоронясь среди кустов в ожидании полного мрака, всматриваясь, вслушиваясь в несущиеся со всех сторон звуки. Не только Моисей, спасающийся от преследования и гибели, но и все живое в пустыне прячется от дневного пекла, даже ветер сворачивается в небесных своих норах. И лишь с наступлением ночи все оживает и выползает. После мертвой тишины дня, в утренние часы еще прерываемой курлыканьем перелетных птиц, ночь наполняется шумами, шорохами, свистом и уханьем. Пробуждается ветер, дующий с нагретых за день вод в быстро охлаждающуюся пустыню, доносит порывами голоса часовых, перекликающихся на стенах крепости Чеку, главной ее башне Сети:

— Слу-у-у-ша-а-ай!..

— Слу-у-у-ша-а-ай!..

У Моисея пересохло во рту. Острота обоняния, зрения, слуха на пределе. Самое страшное — внезапная засада меджаев, этих сынов пустыни, умеющих подражать звукам обитателей песков. Они подобны пантерам, чей шаг мягок и неслышен, эти чернокожие, не зря вербуемые отцом его и дедом, дряхлым параноиком, жаждущим крови молодых, в патрульные отряды для охраны границ Кемет.

Моисей идет босиком, тоже стараясь ступать неслышно. Вот и запах горько-соленых вод, все сильнее доносимый ветром до ноздрей Моисея, чей нюх с раннего детства умеет различать избыточную свежесть вод в плавнях Нила, запах сырости и гниения лоз, сухость пустыни, соленое веяние моря.

При слабом свете звезд и белесо-латунных отсветах песков блеснула и потемнела приближающаяся полоса, уходящая во мглу. Моисей ощущает под босыми ногами воду, облегченно переводит дыхание: теперь предстоит долго идти по этим мелким водам, нагоняемым в ночь ветром с горьких озер.

Ближе к рассвету, который в густой еще мгле уже ощущается особой тишиной сладкого предрассветного сна всего живого в пустыне и едва уловимым веянием посвежевшего воздуха, Моисей ступает ногами на сухую землю, еще некоторое время идет, затем приникает к земле: запах ее, здесь более скудной травами и влажностью, иной. В проступающих с рассветом контурах окружающего пространства Моисей без особого труда различает на далеком еще расстоянии дерево, обозначенное на схеме Яхмеса.

Но подобраться к нему можно будет лишь ночью, и следует, пока те не совсем рассвело, отыскать укрытие на целый день. Благо здесь же холмы: в них можно отыскать даже небольшую расселину или цель.

Лежит Моисей, отлеживается на животе в такой щели и, всматриваясь в пространство, протирает глаза, ибо оно, колышущееся в жаром мареве, чудится пастью, отделившейся от пустыни, давшей ей жизнь. Став самостоятельным чудищем, пасть эта поглощает дерево, дальние холмы, Моисея, само породившее ее пространство, галлюцинирующе четкие скопления дворцов и пирамид, всю лавку древности, пытающуюся оказать сопротивление этому чудовищному чревоугодию.

Цель этой пасти одна: сжевать все живое, чтобы остались лишь пустота, безопорность, ничто.

Она жует до хруста в скулах, до звона в ушах. Одно спасение: выпить как можно больше воды, хотя в бурдюке ее не так уж много. На самом горизонте виден колодец. Это не мираж, он отмечен на схеме, о смертельно опасно к нему даже приблизиться. В щели все же более прохладно, чем в травах, и Моисей засыпает. И до самых сумерек, услаждая уставшее за ночь перехода тело, снится ему вода, стоячая, проточная, журчащая, беззвучная, сладостно ледяная в горле, прохладно обнимающая при погружении в нее.