Пустыня - [9]

— Неужели и мы умрём?

Ударило, как ножом. Я даже заплакала, задохнулась, захлестнуло горло, до того безысходной и бессмысленной показалась жизнь, до того острой любовь к тебе. Невозможная, поскольку умрём. И ты отвечал с мягким смехом:

— Ну конечно, умрем. Сначала мы встретились, теперь мы будем жить, вместе, до старости, затем состаримся и умрём. Обещай, что ты не умрёшь раньше меня.

Спасибо тебе, любимый. Ты был.

Чтобы встречаться с женатым мужчиной, оказывается, не надо быть такой уж дрянью. (Как раньше я думала). Оказывается, и у них, кто встречается с женатыми, в жизни была первая любовь, когда и он, и она были свободны и готовы посвятить себя другому. И, оказывается, они вовсе уж не такие подлые, подобные женщины — чаще просто они одиноки.

Удивительная подробностность жизни, распадается на сотни и сотни сотен вещей — и кактус в высоком, словно пьедестал, горшке, и плетёное кресло и стул в гостиной. И компьютер — кажется, снился летней ночью — стоит на специальном передвижном столе. Почему-то выступают въяве, со стереоскопической глубиной, выпукло все детали быта в квартире знакомой, которая курит и взбивает острыми пальцами без того кучерявую рыжую шевелюру — рассказывает, положив ногу на ногу, о работе. Рассказывает, как начинала в пору постперестроечного появления порнографических журнальчиков в России. Вела там колонку. «Я пришла туда взрослой женщиной, у меня был десятилетний сын. И всё равно многое стало открытием. Я и подумать не могла, что бывают такие вещи на свете. Разорвала потом на мелкие клочочки. Но прежде прочла от корки до корки».

Как выиграть билет в лотерею. Как неожиданно для себя сдать экзамены в лучший институт страны. Как получить назначение на новую ошеломительную работу. Как поехать нежданно-негаданно в невиданную страну. Родиться мужчиной.

Встретиться в кафе — всё равно, как родиться мужчиной. Счастье, к которому привыкаешь. И которое начинаешь воспринимать, как должное. Не абсурд ли?

Ну, подумаешь, синее море. Ну, подумаешь, сладчайший город, пыльный, босой, весь в цвету — мечети, минареты, гробницы, мрамор, пыль, белые цветы, густое тёплое благовоние жасмина в воздухе. Сплошное лето. Подумаешь, земли чужие и чуждые. Где ты не мог — ни отец твой — бегать, оставляя отпечатки стоп в мягкой бархатистой пыли, тонкой, как рай. Не мог. Не был. Поскольку здесь не родился — родился в иных местах.

И чудо, заманчивое отсюда, из кельи «нигде», становится обыденностью, едва преступаешь порог.

Так и я привыкла к Москве. Вобрала, впитала, вдохнула грозное спокойствие города накануне очередной зимы. Сколько их она уже видела. Сколько ещё перелистнёт.

А кафе между тем услаждает ухо дребезгом приятного шума, негромкой музычкой, и приятно, что вокруг люди, приятно одетые, и сами себе мы приятны, такие тоже одетые хорошо, обеспеченные, сытые — ведь кафе не для утоления голода, разве так, побаловаться, поклевать, съесть какую-нибудь ароматную невидаль, выпить кофе не просто, а из высокого бокала, с мягкой нежной шапкой белой пены, и при том чтобы — обязательно через соломинку. И не голод тут приличен, а аппетит. Покурить тонкую, как зубочистка, сигаретку.

(Он сказал, что забыл, как пишутся профитроли, но помнит вкус).

И дальше пойти себе восвояси, удивляясь в самом центре обилию бомжей — скоро Москва превратится в гетто, говорит мой высокий спутник, будем надеяться, Лужков выселит их всех за третье кольцо. А я поёживаюсь. От слов или скорее от ветра?

Может быть, мне даже поцелуют руку прежде чем спуститься в метро и пропасть из виду?

Нет, всего лишь улыбнутся. Но и то немало.

И я иду дальше, не то чтобы ненавидя — слишком сильное слово, не стоит трепать — а утомленная и презрительная к собственной сытости и даже пресыщенности, опостылел зябкий город с его крутой сменой регистров и тональностей, как выразился бы экскурсовод. Тошно в нём. Я им отравлена до мозга костей.

И, как, поймав карпа, чье сладкое рыбье мясо припахивало тиной, повар вымачивал его полтора часа в молоке, уже разделанного и порубленного на куски, так и меня надлежит вымочить в некоей подлинности, прежде чем окажусь удобна к употреблению. Чтобы тон не проскваживала ирония, во взгляде не прощупывался второй взгляд, в улыбке — ехидство, в словах не сидел сарказм. Что мне делать с собой? Я так от себя устала.

Даже мужчину себе найти я никогда не могла.

Вот разве в один из летних вечеров — ближнее Подмосковье, территория спортбазы «Буревестник» — я повидалась с Евгением, замечательным однокурсником. Кто не помнит явно нездешним светом поблескивавших квадратных очков Женьки-абитуриента, его теплого, и даже в аудитории трижды, словно по ритуалу, обёрнутого вокруг тощей шеи шерстяного полосатого, мамой связанного шарфа! Кто теперь бы признал того, желторотого, угловатого, с безумным блеском очков, в спокойном вальяжном, сменившем очки на линзы, галантном, добротном, приобретшем плавность линий и движений парне двадцати, фу-ты ну-ты, шести, что ли, лет.

И вновь нахлынули воспоминания — куда бы вас деть, чтоб не высовывались, не торчали, как сено из прорех? Какого лешего мы, завязшие в собственной рефлексии, без конца при встречах говорим друг другу: «А помнишь?..» Разве мы уже в том возрасте? Разве лучшее наше время прошло? Разве не осталось ничего в настоящем?