Пустыня - [51]

Мне никто не давал такой санкции.

Придется, видно, и дальше обходиться без неё. Мама спросила: как же ты там будешь одна. Словно я в первый раз ехала одна! В восемнадцать лет через всю страну в Новосибирск четверо суток, потом из Новосибирска в Ангарск ещё четверо — ничего.

А тут, уже разведенная взрослая дочь собирается на две недельки в Ялту в хорошо обустроенную квартиру знакомых, и как же она там будет одна. Действительно.

Она попыталась защититься от моего вечно слишком напористого в обращении с домашними тона: «Ну, я хочу сказать, не скучно ли тебе там будет?..»

Милая моя мама. Если бы ты только знала, насколько полнее, занимательнее, ярче, глубже именно наедине с собой я переживаю все те события, которых слишком много. В состоянии отсутствия всех, когда никакие сбои и сбивки невозможны. Я гляжу часами на море и на камни. И, конечно, перед моими глазами всё равно случаи в Москве. Так неизбежно.

Я толкнула стеклянную дверь, устремилась к охраннику, тот поднял усталые очки.

— К Вере Петровой, — отбарабанила раньше, чем страж успел раскрыть рот.

— Девятый этаж, кабинет девятьсот двадцать восемь, — сказал вохр, протягивая какой-то квиток. — На обратном пути не забудьте отметиться.

Я и так меченая. Схватила бумажку и повернулась, чтобы бежать по лестнице, да напоролась на Веру.

— Сейчас, подожди, — тихо сказала она и вернулась к разговору со старушкой.

Старушка ещё недавно, можно сказать, на днях — была женщиной. Недавнее прошлое чувствовалось в осенней гладкости прически — собранные аккуратным узлом уже начавшие редеть волосы поблескивали в тусклом матовом свете холла.

Серые, посаженные в морщинистые мешочки век глаза смотрели кротко и ясно, лицо гладкое и чистенькое, весь опрятный неброский облик — стоптанные башмаки, светлокоричневые трикотажные колготки, синяя юбка, блуза, куртка — сквозь всё убранство, казалось, можно увидеть и нижнее белье, и само тело, лёгкое, сухое, песочное.

— К сожалению, наш портфель заполнен на долгие месяцы, — мягко и тускло бубнила Вера.

Авторша. Странно. Старушка совсем не выглядит бойцом крупного древоточащего отряда графоманов, что осаждают днями и ночами редакции и издательства.

Вера взяла у неё из сухих рук пачку бумаги, испещренную жучками букв, отпечатанных, скорее всего, на матричном принтере. Взяла, говоря тем же мягким, сонным, обволакивающим голоском:

— Спасибо, спасибо…

Старушка ещё толковала о чем-то, звуки не связывались в слова, словно я вообще утратила способность воспринимать русскую речь или она говорила на другом языке. Под конец, неловко, боком, как краб, отгородившись от меня и сердясь, стала пихать Петровой какой-то непрозрачный целлофановый пакет.

Вера давай отказываться, а я неожиданно для себя самой сказала тихонько, но внятно:

— Бери.

Вера взяла, как-то сникла. Даже плечи опустились. Было такое что-то в целлофановом даре, в той (может быть) взятке, что никак нельзя было отказаться. По всем пониманиям — нельзя, и всё тут.

— А вот ещё, — обрадованная, старушка стала было совать Вере пачку чистой тонкой бумаги, сложенной пополам, такой же, как та, на которой сидели её жучки, — вот ещё, возьмите, пожалуйста, вам для редакции, пригодится… Бумажка, чистенькая…

Петрова совсем измученно, но ласково вздохнула. Сказала:

— Не надо. Оставьте себе. Пригодится. Лучше ещё что-нибудь на ней напишете. Да и согнуты листы, всё равно не пройдут в принтер…

Старушка, бормоча слова благодарности, отступая спиной, вывалилась за дверь, а мы впрыгнули в смыкающиеся створки лифта.

Вид у Петровой был какой-то потерянный, вялый.

— Вот, — промямлила она, — носит и носит. И не скажешь ничего.

— Покажи.

Мой агнец, белый сыночек,

Слабый мой стебелёчек,

Не досыпая сна

Я тебя не спасла

Я невольно хмыкнула. Стало жарко, по спине словно гусиным перышком провели — наверно, пробежала струйка пота.

— Сын у неё погиб, — ещё более тусклым, мятым голосом проговорила Петрова. — С тех пор пишет. Занять себя не умеет ничем. Да и чем займёшь. Ходит, всей редакции историю свою рассказала. И как первый месяц в его кровати спала, а потом испугалась, что запах сыновний своим перебивает, и перестала. Как вещи не стирает, потому что они его потом пахнут. И ботинки, которые он надевал и так в грязных пришел, стоят у неё, а я, говорит, ещё отругала его, разводишь слякоть, а кто же, говорит, знал… И всё смерть его отмечает: вот уже и два годика сынуле моему исполнилось, вот уже и два годика и четыре месяца…

Вера вяло махнула тонкой бледной ладошкой.

Паутина

Горе — такое же непременное составляющее жизни, как радость, только гораздо неминуемее. Сталкиваясь с горем, всегда в удивлении: не может быть, чтобы всё было так бесполезно.

Видимо, может. Но я упорствую в непонимании. Не хочу я такого понимать. Не надо мне этого. Избавьте. Увольте. Позвольте не смотреть уже, не хочу, не надо.

Не может быть, чтобы моя боль не смогла никого заставить сочувствовать мне. Хотя почему, впрочем? Она заставит, конечно, так. Попробуйте поищите сочувствия, когда вы одинокая старуха, похоронившая сына. Или нищий, бомж, сумасшедший, пьянчуга, олигофрен, и от вас плохо пахнет, вы ходите под себя и во рту у вас недостает переднего зуба, а черты лица оплыли, словно свеча. Другое дело я. В нашем лживом мире я как никто могу рассчитывать на лживое участие: фальшивую заинтересованность и многоопытное псевдопонимание. Меня обеспечат квазисочувствием, внимательно выслушают и поддакнут. Приобнимут за плечи и поцелуют руку. Помогут надеть пальто.