Пустыня - [37]

Татьяна говорит, бедный край. И снова смеётся, что я не понимаю, кто такие нетели.

Я её так и не увидела. Племянницу крёстной, Анюту. Я привыкла бывать у Татьяны в других гостях, в киевских, где чистота, словно в стерильной больничной палате, и ни единого лишнего предмета.

В деревенском доме то же. Просторно и широко. Сыровато — печь давно не топилась. В глухой комнатке без окна, «мертвецкой», как называл её дед — спит огромный сундук с кованными углами и большим замком. Он был взломан, но это не злоумышленники, а попивающий водочку Ваня, Анютин брат.

Старые шкафы, кровати с железными шишечками. Портреты (ретушь); картин, вышитых крестиком, как у нас, нет.

На тумбочке маленького трюмо — тетрадка. Обычная, с котёнком, столько же неуместным, сколько ставшим уже привычным на обложках.

— А это что?

— Анюта. — горестно вздыхает Татьяна. — И сколько я уж их попалила…

— Чего попалила?

— Тетрадок.

Татьяна рассказывает: брат, первый парень на деревне, женился на девке, о которой известно было: вся семья с придурью. Прижил от неё двух полоумных детей. Баба пьёт, из дома таскает, придёт, поест, и со двора. Да кстати велосипед уведёт.

Открываю Анютину тетрадь. Почерк аккуратный, ровный, девичий, округлый: «История. Це сталось килька днив назад у школи, колы я побачила знайомих и я пиймала своего шофера схотила утекти. Алэ, я изнемогла Анно кращо тоби чому тоби присуть».

Я перевернула страницу.

Почерк менялся. Становился острым, угловатым, словно взбесившаяся кардиограмма.

«Колысь давно жила одна принцесса со своим батьком и звали её Летиция. Пташки звери та вся тварина привечали её. И жила невдалеке одна чаровница и вчила её готувати зелья».

Я перевернула страницу.

Почерк менялся. Плыл куда-то вбок, заваливался на сторону, каждая буква припадала на одну ногу.

«Такое случилось в лесу когда Летиция возвращалась домой. Она увидела от чего волосся её стали дымом».

Почерк расплывался в полную невнятицу.

«Капитан Френсис Морган был привязан к дереву».

Татьяна между тем собирала на стол, говорила:

— Вот и пише оно, и пише. Куды и шо? Бред сумасшедшего… Красивая девка, ума как у воробья. Фотомоделью, говорит, буду. Возьми меня до себе в Киев. Я говорю, куда я тебя возьму, ты даже в трамвае билет не сможешь выдать — собьёшься, мелочь перепутаешь. И палец вечно у роти, двадцать лет. Когда кто-то в хати, ещё так, нормально, а только вон — вечно палец в рот, вечно палец в рот. От дивится телевизор, и палец в роти. Двадцать лет… Оттого зубы у неё передние вперёд выдаются. Если бы не зубы, вылитая фотомодель.

Единственная отметина безумия на лице красавицы. Выдающиеся вперёд передние зубы. Я так её и не увидела.

«Здесь далеко в поли росла чудова квитка рано рано на свиталку спускается лисова фея шоб полити её ранишною росою рано рано на свиталку спустилася дивчина щоб поговорити»

И в комнатах, где я обитала в Москве после разрыва, тоже были занавеси на дверях. И тюль на окнах. Словно мне удалось ценой невероятных душевных усилий прийти в место, которое было уже чуть больше похоже на то, куда я иду.

В маленькой комнате там таилось трюмо.

Подумать только, полгода у меня был личный туалетный столик, трюмо с дубовыми ящиками, со склянками перед зеркалом, которые удваиваются, утраиваются и учетверяются в нём — смотря под каким углом стоят створки. Зеркало, будто моллюск, и мне нравится думать, жемчужина здесь — я. А кто же ещё?

Тут я застала трюмо, наверно, потому только, что хозяйка квартиры — семидесятилетняя женщина, всю жизнь проработавшая на начальственных работах и держащая себя с большим достоинством, была пристрастна к таким зеркалам, как и многие из старшего поколения.

В стеклянных матовых и прозрачных, розовых и нежно-охристых флаконах храню не духи, не туалетную воду, не лосьоны-шампуни — нет. Я храню в них постоянство памяти, образы прошлого, ещё совсем недавнего, но уже такого щемяще невозвратного. Щеняче беспомощного…

Память, сжиженная под высоким давлением обстоятельств, воскрешает мгновенно все мытарства: вот здесь, во флаконе, похожем на кофейное зерно — лучшая зима. В маленькой приземистой вазочке — настоящее. В бутылке, напоминающей аптечную, такая сгодится для учебного натюрморта — мятная вода фабрики «Заря». Может быть, именно такой водой пользовались в юности ещё мама и бабушка, только тогда на этикетке, конечно, не было удивительных, завораживающих новых слов с загадочным смыслом: «гигиенический фитоаромат». Но, без сомненья, бутыль украшали другие, столь же чарующие слова.

Коробка теней: серых, и — тоже серых, только колером помягче, поизысканнее, в зеленцу. Тени, если нажать на кнопку и отвести крышку, встают передо мною и ночами ведут долгие разговоры. Каждая из них помнит, в какие моменты ложилась на веки, каким образом обмётывала глаза, и кто, совершенно отсутствующий, стоял в этих глазах. Отсутствующий менял имена и телефонные номера, черты лица, характера, линии на ладонях, отпечатки пальцев и памяти, цвета волос, цветы запахов, но было в нём что-то неизменное, что-то такое, позволявшее узнавать его, точнее, отблески, в различных людях. Часто вздымалось чувство, что он испытывает меня, манит, зовёт откуда-то, сквозь толщу толпы.