Пустые шкатулки и нулевая Мария. Том 2 - [31]

Отонаси-сан перевела взгляд на нож, будто только что его заметила, и ее лицо перекосилось в изумленной усмешке.

— …И зачем тебе этот кухонный нож? Может, ты ударишь меня, если я не буду слушаться? Ха-ха, очень смешно. Ну давай, ударь меня! Я не защищаюсь. Давай! Давай-давай! Как будто ты можешь!

— Ууух…

Я машинально опустил нож.

— Говори. Почему ты это сделал — говори!

Я повесил голову и произнес, скрипя зубами из-за собственной убогости:

— Рю-тя-… мою сестру взяли в заложники. У меня нет выбора, кроме как подчиниться.

— И из-за такой ерунды…

— Это не ерунда! Рю-тян — моя единственная…

— Ты тот, кто был готов позволить своей любимой девушке погибнуть под колесами грузовика.

У меня перехватило дыхание.

— Погоди-ка, Отонаси!

Отонаси-сан с неохотой обернулась к Миядзаве-куну.

— Ну чего? Не видишь, мы заняты!

— Не, послушай, ты ведь должна не верить, что перед тобой [Кадзуки Хосино], раз он так с тобой поступил, разве нет? Так почему ты так уверена, то этот парень — именно [Кадзуки Хосино]?

Да, Миядзава-кун никак не мог пройти мимо этого. В конце концов, его изначальная цель была — смешать в ее сознании [Кадзуки Хосино] и [Юхэя Исихару].

— Странные вещи ты говоришь, тебе не кажется? Кадзуки — это Кадзуки, разумеется. И это никак не изменить.

— Да как, блин, ты их можешь различать?! …А, я понял. Ты просто уговариваешь себя. Поскольку ты поверила, что голос, который умолял о помощи, принадлежал [Кадзуки Хосино], то эту ошибку ты и повторяешь, потому ты в нем и не сомневаешься.

— Я знала, что тот голос принадлежал [Юхэю Исихаре].

Миядзава-кун нахмурился.

— Врешь! Или ты хочешь сказать, что поняла, что это была запись?

— Нет.

— Тогда как вообще ты могла заметить, что это не [Кадзуки Хосино]?

— Ну разумеется, я заметила.

Она говорила таким тоном, словно это было нечто совершенно очевидное.

– К а д з у к и н и к о г д а н е н а з в а л б ы м е н я А е й, п р о с я о п о м о щ и.

— …Ах.

Я вспомнил.

Я вспомнил, какое имя произнес, когда на мне сидел и избивал меня Дайя, когда я был совсем один в музыкальном классе.

Точно, она права! Я ни за что не сказал бы «Ая», серьезно прося о помощи. В смысле — так ведь звали ту, с кем я когда-то боролся.

— …Объясни тогда, почему ты пришла его спасать?

— Если все было, как ты объяснял, спасти [Юхэя Исихару] — то же самое, что спасти Кадзуки.

— …Погоди-ка. Разве это не значит, что сейчас ты принимаешь Кадзуки Хосино за [Юхэя Исихару]?

— Угу, сперва я действительно так подумала. Но я поняла, что это [Кадзуки Хосино], после первого же взгляда.

— …Эй, эй! Вот теперь ты точно врешь. По правде, их невозможно различить в один момент!

— Это относится только к моменту переключения. Мне достаточно три секунды наблюдать за движением его лицевых мышц, и я увижу разницу. Сейчас я четко определяю Кадзуки как Кадзуки.

Она может узнать, что я — это я?

Хотя никто другой не может?

— …Это просто невозможно! Кончай нести хрень!

— Наверно, так. Если бы это был не Кадзуки, я, наверно, не могла бы их различать. Но в случае Кадзуки это возможно.

— Но почему?!

И тогда она заявила…

– П о т о м у ч т о я б ы л а в м е с т е с К а д з у к и д о л ь ш е, ч е м к т о — л и б о в м и р е.

Эти слова я уже слышал… где-то, когда-то…

— А…

Мой голос прервался. Я положил руку ей на плечо. Она удивленно обернулась.

Увидев это, Миядзава-кун нахмурился и спросил:

— В чем дело, Хосино? Надеюсь, ты не собираешься снять с нее наручники всего лишь из-за такой банальщины и фигни? Ты ведь знаешь, что будет с твоей сестрой, если ты это сделаешь, правда?

Эта угроза на меня больше не действовала, сам не знаю почему.

— Эмм, Отонаси-сан.

Если я это произнесу, пути назад уже не будет. Но я уже решился, хоть и не без колебаний.

– Д а й м н е п р и к о с н у т ь с я к т в о е й «ш к а т у л к е».

Изумление с ее лица пропало.

— Ты можешь даже и не спрашивать. Я бы не смогла тебе помешать, даже если б хотела — из-за наручников.

Так она сказала, несмотря на то, что только что, не боясь ножа, колотила кулаками в стенку.

Затем, улыбнувшись чуть смущенно, продолжила:

— …Можешь прикоснуться, когда пожелаешь.

С этими прямыми словами — разрешение было получено.

Я чуть кивнул и прижал открытую ладонь к ее груди.

— …Ах.

Меня швырнуло на морское дно. Второй раз уже я вижу дно моря. Неменяющаяся сцена, где все счастливы на вид. Однако то, что все здесь могут быть счастливы, — не более чем ложь. Кто-то плачет посреди толпы. Кто-то, кто знает, что это блаженство — лишь иллюзия, и не может присоединиться к остальным. Я уже слышал раньше этот плач.

Это ужасно.

Здесь нет кислорода, так что мне нельзя оставаться тут вечно.

Поэтому мне здесь так плохо?

Или потому, что я знаю — я не могу исцелить ее боль?

Потому, что я знаю — я никак не могу исцелить ее абсолютное одиночество?

Я ощутил слезы на своих щеках. Точно так же, как в некоей «шкатулке» когда-то прежде.

— …Прости меня.

Я вспомнил о ней все.

Как я только мог подумать, что она использует меня просто как приманку для «0»? Как я мог только подумать, что ей безразлична моя повседневная жизнь?

Просто не могла она так поступать — она, кто ставит всех других превыше себя.

Она верила, что я даже в одиночку смогу сражаться против «Недели в трясине». Потому и не искала встречи со мной, когда я ее отверг.