Пустой дом - [50]

— Но ты же вышла за Энтони Кейли!

— Да.

— Ты его любила?

— Я… я просто вышла замуж.

— Ты была счастлива?

— Я была одинока.

— Но, Вирджиния, я всегда считала… твоя мама всегда говорила… я думала, ты очень счастлива, — беспомощно закончила Элис; лицо у нее было смущенное.

— Нет. Но не по вине Энтони. Я была виновата тоже.

— А леди Кейли об этом знала?

— Нет.

И о том, почему он разбился, она тоже не знала. И про Лиз. Не знала и никогда не узнает.

— Как она могла знать? Она приезжала погостить у нас, но никогда не оставалась дольше недели. Нам нетрудно было поддерживать в ней иллюзию, что у нас идеальный, очень счастливый брак. Это было самое малое, что мы могли для нее сделать.

— Удивительно, что няня ничего не рассказывала.

— Няня видела только то, что хотела видеть. Для нее Энтони был совершенством во всех отношениях.

— Нелегко тебе пришлось…

— Да, но, как я уже говорила, это была вина не только Энтони.

— А Юстас?

— Элис, мне было семнадцать; я была девчонкой, мечтающей о том, чтобы ей купили мороженое.

— Но теперь… — сказала Элис.

— Теперь я другая. Мне двадцать семь лет, у меня двое детей. Я давно не ем мороженое.

— Ты хочешь сказать, ему нечего дать тебе?

— Скорее, ему ничего не надо от меня. Он вполне самодостаточен. У него собственная жизнь. Пенфолда.

— Ты обсуждала это с ним?

— Ох, Элис…

— Очевидно, нет. Тогда как ты можешь быть уверена?

— Потому что тогда, десять лет назад, он обещал позвонить мне. Сказал, что приглашает меня в Пенфолду на чай, что его мама хочет еще раз со мной повидаться. Я собиралась попросить у тебя машину и самой доехать до них. Но, как видишь, он так и не позвонил. Я ждала, но он не звонил. И прежде чем я смогла выяснить почему или что-то предпринять, мама спешно увезла меня в Лондон.

Элис спросила:

— А откуда ты знаешь, что он не позвонил? — В ее голосе сквозило нетерпение.

— Потому что так и было.

— Может, твоя мать ответила на звонок?

— Я спрашивала ее. Она сказала, никаких звонков не было.

— Но, Вирджиния, она была вполне способна ответить на звонок и ничего тебе не сказать. Особенно если молодой человек ей не понравился. Наверняка ты это понимала.

Элис говорила отрывистым, практичным тоном. Вирджиния уставилась на нее, не веря своим ушам. То, что именно Элис — лучшая подруга матери — говорит о ней такие вещи, казалось просто невероятным. Элис озвучила печальную правду, в которой Вирджиния столько лет не решалась признаться себе самой. Она вспоминала их разговор в вагоне поезда, улыбающееся лицо матери, ее шутливый протест: Дорогая! В чем ты меня обвиняешь? Конечно же нет. Как ты могла подумать!

Вирджиния поверила ей. Беспомощным голосом она пробормотала:

— Я думала, она говорит правду. Не верила, что она может меня обмануть.

— Твоя мать была весьма решительной женщиной. Ты — ее единственная дочь. Она строила в отношении тебя большие планы.

— И ты это знала. Знала, какая она на самом деле, но все равно дружила с ней.

— Друзья — не обязательно люди, которые нравятся тебе по какой-то конкретной причине. Обычно все бывает как раз наоборот: человек нравится тебе, потому что он твой друг.

— Но если она лгала, то Юстас должен был решить, что я не хочу его больше видеть. Получается, все эти годы он считал, что я отказалась от него.

— Но он же написал тебе письмо, — сказала Элис.

— Письмо?

— Боже, Вирджиния, перестань прикидываться дурочкой! Письмо, которое пришло за день до вашего отъезда в Лондон.

Вирджиния смотрела на нее с недоумением.

— Я была уверена, что ты его получила. Оно пришло с вечерней почтой, лежало на столе в прихожей; я еще подумала, что тебе будет приятно, потому что ты почти не получала писем. А потом я занялась какими-то делами, а когда снова оказалась в прихожей, письма там уже не было. Я решила, что ты его забрала.

Письмо. Вирджиния видела его как наяву: белый конверт, а на нем, черными буквами, ее имя. Мисс Вирджиния Парсонс. Вот оно, лежит, драгоценное и беззащитное, на круглом столе, который по сей день стоит в прихожей Уил-хауса. Она представляла мать: как та выходит из гостиной, скорее всего, собираясь пойти наверх, но останавливается просмотреть вечернюю почту. На ней малиновый костюм с белой шелковой блузкой; рукой с ногтями, покрытыми лаком того же малинового цвета, она берет письмо, и подвески на тяжелом золотом браслете негромко звякают.

Вирджиния видела, как мать, нахмурившись, разбирает колючий мужской почерк, рассматривает марку и после секундного колебания опускает конверт в карман жакета, а потом идет дальше, невозмутимая, словно ничего не произошло.

Она сказала:

— Элис, я не получала никакого письма.

— Но оно было там!

— Ты что, не понимаешь? Мама забрала его. И уничтожила. Она была вполне на это способна, ты же знаешь. Она сказала бы: «Я сделала это ради Вирджинии. Для ее же блага».

Покровы были сорваны, иллюзии развеялись. Оглядываясь в прошлое объективно и беспристрастно, Вирджиния видела мать такой, какой та была на самом деле: не только решительной или высокомерной, но и способной совершать ошибки. В каком-то смысле это принесло ей облегчение. Оказалось, что все эти годы она прилагала немалые усилия, чтобы не замечать материнского несовершенства, пытаясь обмануть саму себя. Только теперь она разглядела в матери обычного человека.